От желания встать тверже или от перевозбуждения совокуплявшийся человек скреб ногами, точно когтями пол.
Защитный шлем гвардейца валялся у стены.
Униформа, стянутая с верхней части гибкого извивающегося тела, болталась ниже выпиравшего длинным шипом синюшного копчика.
Капрал застыл в недоумении. Такого быть не может! Всего того, что он видел. И потом… спецшлем! И форма особого кроя. Это же литерный спецназ!
Меж тем разъяренный офицер, как обезумевший любовник терзал вывалившуюся из разорванного в лоскуты бархатного гранатового платья, тяжело опавшую без лифа, в синяках и вспухших багровых пятнах укусов большую грудь женщины. Тиская пальцами, рывком подтягивая ее к себе, припадая оскаленным ртом к белой колышущейся плоти, он то сотрясал тело несчастной, то бил о стену. То рвал к себе.
– Офицер!.. – Капрал был потрясен, и потому горло его сжалось. Он не мог выдавить больше ни слова.
Офицер не реагировал. Лишь на мгновение обернулся, сверкнув небывалыми изумрудными глазами, и с глубоким хрустом впился зубами в шею жертвы.
Что-то, булькнуло и полилось за спиной капрала, плеща и шлепая по шпале.
Запахло приторно и кисло рвотой.
…
Ночь за холмом была темна. Городской свет не долетал до площадки Депо №1. Праздничная иллюминация все еще висела на столбах, но была отключена. Ни единой души вокруг. Лишь в кабине паровоза на сиденье, без надобности свернувшись в калач, дремал машинист Люлькин Веспасиан. Высокое имя ему было позволено со вчерашнего дня как управителю Чугунного Воина.
Он дремал, и мнилось ему великое: покорение восставших иудеев им и двумя Титами. Титом Веспасианом Флавием и сыном его тоже Титом нежадным Веспасианом, благодетельствовавшим жертвам Помпеи.
Иудеи бузили, не внемля разуму, и приходилось им внушать ясные истины.
В ткани сна цветным воздухом кружила не узнанная машинистом многообещающая увертюра из оперы «Милосердие Тита». Люлькин был благодушен и небрежен во сне. Не узнавал увертюры, думая, что это ария Вителии, не улавливая различия в темпах.
И кисть руки дирижера, с витиеватым росчерком «Привет от Амадея». И что-то там еще.
Люлькин хотел прочесть – что именно? Но было лень. Опять же – многочисленные иудеи, бредущие по пустыне… Мягкий приятный песок и теплое солнце…
Сладко-сладко спалось сухонькому Веспасину на обширном кресле, сотворенном пропорционально паровой машине под размер зада невиданного и не слыханного.
Скрученный шатер лежал на помосте. Его оставили до утра лежать свинцовым бревном с перетяжками.
Паровоз самым малым прожектором светил перед собой на всякий случай. В рассыпавшемся золотистой пылью свете его показалась черная гибкая фигура, направляющаяся к туннелю. Показалась и скрылась, исчезнув в разверзнутой туннельной черноте.
…
Трупы лежали всяк по своему. Один у стены. Три других на железнодорожном пути рядом, еще один – отстраненно, в отдалении. Отсюда его не было видно, но о нем следственной группе тоже было известно.
Группу вызвали ночью. По горячим следам.
– Ещё дымятся, – кивая на тела, заметил практикант Бульмишев, не видя никакого дыма, но испытывая тягу к высокому слогу.
Трупы и в самом деле ещё не остыли и были податливы.
Старший следователь Пяткин, в длиннополом пальто, с круглыми глазами, с рыжиной в волосах и в облике вообще, с толстыми, но не оттопыренными щеками, глядя на карманные часы, сообщил:
– Два тридцать ночи.
Шагнул, путаясь в полах, с трудом поймал карман пальто и спрятал в него часы. Заговорил привычно под запись:
