Они незаметно для себя дошли до казармы.
– Пойдем, посидим! – позвал Василий Яхонтова, уже не волнуясь.
В казарме в дыму, как и всегда, на полу и нарах сидели старые приискатели, но уже разговоры были не прежние. Говорил старик Качура и на полслове оборвал:
– А я те говорю – двинем… С такими, как Васюха и Борис Николаевич, можно…
У Качуры не было прежней землистой пелены на лице, а выцветшие мутные глаза отливали старческим тяжелым блеском. И Василий узнал в нем прежнего бунтаря, организатора забастовок и руководителя приискового подполья.
Появление Василия с Яхонтовым ободрило Вихлястого. Он вытянулся по-журавьи среди казармы и, тыча в грудь одному из приискателей, начал доказывать:
– Качура дело говорит. Одни мы, конешно, – фу! А надо притянуть Баяхту и Алексеевский. Там есть наши, а остальные придут, когда кусать нечего будет. Вот мое какое мнение.
Василий с размаху сбросил шинельку и, ухватив Вихлястого поперек, под общий смех собравшихся закружил его по казарме.
А на нарах нежной кошкой прижималась к Никите Настя. На ее круглом красивом лице еще ярче, чем в первое утро встречи, выступали розовые лепестки, а васильковые глаза подернулись маслянистой поволокой.
Никита с озабоченным лицом одной рукой теребил свою кудлатую бороду и незлобно отстранял другою жену:
– Ты же баптистка, а я большевик.
Как подброшенная пружиной, Настя спрыгнула с нар и, сверкая глазами, срамила в шутку мужа:
– Не таскался бы за чужой бабьей стороной да не лакал бы на последние злыдни… Бревном стал за эти годы! И какой согрев от вас был бабам! Днем – нужда, вечером – голод, а ночью – ты, пьяная лыва! Поди кишки-то все переело самогоном?!
Будто ругала, а масляная поволока в глазах лучила ласку и тепло. Никита и все присутствующие любовались Настей. А она, будто в поучение всем приисковым мужикам, продолжала:
– Ты думаешь, от доброго все бабы без животов и, как бешеные собаки, цапаются на бездельных посиделках и ворожат на лесного? Да какая это жизнь? Ни тебе поесть, ни тебе одеться, а у мужиков думки в самогон ушли… А нашу бабью подмогу забыли в отделку! Партизанами скрывались – кто вас, язвенских, наблюдал? А пришли домой – и час от часу не легче.
Никита насмешливо щурил серые глаза и тянул ворчащую трубку.
Один из приискателей в шутку хотел ухватить Настю, но она ловким толчком отбросила его руку и еще пуще ополчилась:
– Не лапай, парень! Такой же хлюст! Поди, бросил не одну, а пачками, – по шарам видно! Гляди, парень, как бы твово мастерства щенят не подбросила какая сюда…
И залилась хохотом; сразу стала прежней Настей, веселой девицей, не дававшей себя в обиду. В крутое время партизанщины Настя была надежной связью с блуждавшим вокруг прииска отрядом.
– Чертова ты, Настя, баба! – заговорил Василий. – Да разве тебе в эту куриную слепоту играть на баптистских спевках, когда из тебя выйдет хороший женорг. Я еще и раньше знал, что голова у тебя на умном месте приделана.
Настя строго взглянула на него и уже прежним, обидчивым и неприязненным голосом подавила веселое настроение.
– Ты по себе и о себе, а бога не подтыкай! Твоему делу я не помеха, и ты мне не суй в рот, чего я еще не хочу.
– Да врешь ты, трепачка проклятая… Ведь только что судачила о бабьих собраниях… А, язва! Одно слово – баба.
Никита закурил трубку и подсел к приискателям.
Разговаривали чуть не до рассвета.
А после ужина, когда в казарме остались трое, Настя, греясь около Никиты, расспрашивала Василия о городских порядках, об отношении советской власти к религии и женщине.
