Почти всю ночь Борис простоял в тамбуре. Вереницы, пунктиры огней, пусто́ты громадных ночных пространств, сколько-то сонной, спящей, беспробудной жизни, мерцающей посреди пусто́т, набежал, отгремел встречный поезд, толща леса, полустанок, чтобы дождь мог падать на плоскость асфальта под фонарем, даже ночью прозрачные рощи, цистерны, платформы, склады, штабелями какие-то балки, поля, снова лес, огоньки, полустанки, платформы, станции.
N-ск приветствовал его в лице поигрывающего ключами таксиста с громадным животом. (Интересно, как у него обстоят дела, например, с эрекцией?) Борис сбил цену на пятьдесят рублей, чем как человек не слишком практичный остался весьма горд. (С поезда сошло мало народу, и машину почти что никто не брал.) Через полчаса он звонит к дяде. На безликой железной двери кокетливая, с какой-то виньеткой табличка «Н. П. Горфункель». Дверь открывается. На пороге Наум (Борис почти никогда не называл его «дядей»), Ольга и Анжелка.
Наум. Как постарел, как усох за эти годы! Борис сжал в объятии это старческое, казалось, имеющее к Науму лишь чисто формальное отношение тельце. И ком в горле, и сердце сдавило. Старший брат мамы, старше ее всего-то на год, но за последние шесть лет три инфаркта. Эти шесть лет они и не виделись. Два звонка в год – «с новым годом» и «с днем рождения». Перед отъездом в Германию, правда, вот прожил у них сколько-то, пока надо было утрясти, урегулировать свои дела, но тогда ему было не до Наума, пусть он себе и не признавался. Когда уезжал, Наум был крепеньким, пышущим здоровьем, жизнью и первое свое предынфарктное (тогда его вывели из состояния) воспринимал как анекдот, как пикантную тему, которой можно удивлять друзей и знакомых.
Борис надеялся, что они не придадут значения его слезе, примут за обычное, сентиментальное.
Объятие с Ольгой было какое-то принужденное. Они до сих пор немного стеснялись друг друга, несмотря на многолетнее «ты». С Анжелкой вообще обошлось бесконтактным способом. Борис так и не мог понять Анжелку: заносчивая она или же просто застенчивая. Скорее всего, и то, и другое.
Бориса усаживают на кухне, кормят. Какое всё вкусное после дороги.
«Ну как ты… там, в Германии?» – дядя Наум нежно смотрит на него своими слезящимися глазами и не слушает, как он там…
Борису надо поспать хоть сколько. В двенадцать встреча с покупателем. Его кладут в маленькой комнате, где он и жил, готовясь в Дрезден. Ольга проверяет, хорошо ли задернуты шторы, и на цыпочках выходит.
Наум, Наумчик, как звала его мама Бориса, всегда был для их семьи чем-то вроде доброго ангела. Каждая курица, каждая таблетка какого-нибудь импортного снадобья в эпоху развитого социализма была добыта для них именно им – у Наума везде были связи. В судьбе самого Бориса его роль несколько раз была решающей. (Наум несколько раз был судьбой.) Так он организовал ему белый билет. А в те годы как раз начали забирать студентов с дневного, всех, даже из мединститута, чего и в войну-то не делали – маразм системы, проигрывающей гонку, судьбу, историю. («Боря, кажется, ты просто родился немного не вовремя» – говорил ему дядя Наум.) Такой вот ответ на звездные войны. Попытались увеличить концентрацию пушечного мяса на единицу площади. А бывало, в семью, что проводила своего мальчика с архитектурного или филологического приходит бумага – стандартная фраза с одним придаточным. Все понимали: скорее всего, покончил с собой, не выдержав издевательств.
