Я чувствовала себя жестокой, сильной и опасной.
Увидев, что я кладу в сумку фляжку, Борн поинтересовался:
– Как потом обойдешься с потом? Ладно, с потом – потом, а чем ты обойдешься? По томаты пойдешь потом?
Мне потребовалось время на расшифровку этой абракадабры. Про «томаты» он, видимо, прочитал в книжке по садоводству.
– Вся наша жизнь – сплошное потом с потом, – несколько на философский лад ответила я.
Впрочем, и настоящими вопросами его слова назвать было сложно, скорее – эхом.
– Так куда ты идешь? – продолжал допытываться Борн. – Люди с сумками всегда куда-то идут. Люди с сумками – это люди с целями.
Упаковав наконец вещи, я обернулась к нему.
– Иду наружу. Мародерствовать. Вернусь до темноты.
– Что еще за мародерство?
– Это значит, что мне придется попотеть, – ответила я. – Попотеть ради тебя.
– Я тоже хочу пойти, – заявил Борн, как будто город был очередным туннелем. – Я должен идти. Решено. Я иду.
Ему нравилось все решать самому, без меня.
– Ты не можешь пойти, Борн.
Мои страхи мигом вернулись. Я считала, что Борн пока не готов встретиться с опасностями города. И дело не только в Морде и Морокунье. Мои коллеги тоже были не сахар: мусорщики, прятавшиеся рядом со своими ловушками, словно пауки, готовые прыгнуть на жертву. Другие, кто пошаманив с найденными в промзонах вещами, обменивали их на еду. Или те, кто, обнаружив богатые залежи чего-нибудь, ревностно их защищал. И такие, весьма, впрочем, немногие, кто научился выращивать некое подобие пищи на собственных телах и теперь пожирал себя, с каждым днем получая на выходе все меньше и меньше. Наконец, те, кто оказался недостаточно умен или удачлив, такие почти вымерли, их кости удобряли поля разрушенных зданий, не оставив у выживших ни воспоминаний, ни даже тени сочувствия. Я хотела избежать любой из этих судеб и, кроме того, не желала, чтобы кто-нибудь заполучил Борна в качестве трофея.
Однако Борн был полон решимости сломить мое сопротивление.
– У меня есть идея, – сказал он. – Только не говори сразу «нет».
Еще один излюбленный его ход. Только не говори сразу «нет». Когда это, интересно, я говорила ему «нет»? Свидетельством обратного являлось возрастающее количество ящериных головок в мусорном ведре в дальнем углу Балконных Утесов.
– Нет.
– Но я же просил не говорить «нет»! – Борн словно обрушил на меня громы и молнии.
Он раздулся во все стороны, заполнив собой комнату и став похожим на покрытое рябью, диковинное зеленоватое озеро. С потолка на меня уставились два громадных красных сверкающих глаза. Явственно завоняло горелым. Он прекрасно знал, что я не люблю этого запаха. (К сожалению, он не возражал, если я воняла ему в отместку.) К его истерике я отнеслась спокойно, она меня ничуть не испугала. За время своей болезни чего я только не повидала.
– Как-нибудь в следующий раз, – ответила я своим любимым ходом.
Борн сжался до размеров и очертаний крупной зеленой собаки, два красных глаза слились в один большой карий, преданно смотревший на меня. Борн спрыгнул с потолка на пол. Наружу вывалился собачий язык.
– В следующий раз! В следующий раз. В следующий раз? – взволнованно затявкал Борн.
– Посмотрим.
Надувшись, он спрятался в ванной. В последнее время Борн стал угрюмым и вспыльчивым. Отчасти потому, что еда, которую он получал от меня, была довольно однообразной, а возможно, и потому, что, несмотря на необходимость избегать Вика, он уже обследовал каждый дюйм Балконных Утесов. Я была совершенно уверена, что несмотря на его способность делаться маленьким, туннели и коридоры начали вызывать у него приступы клаустрофобии. Но что поделать, мне не хотелось, чтобы Борн выходил наружу.
