– Батьку оставьте в покое, – заступился за меня Славко Вереница, вставая. – Что сочтет нужным, то расскажет, когда время придет. Я верно говорю?
Я слегка наклонил голову, соглашаясь.
– Все, расспросы закончены, – взял инициативу в свои руки Славко. – Николай, ты бы повлиял бы на хлопцев…
Пластунець, уперев руки в боки, слегка нахмурившись и сдвинув брови, сурово посмотрел на казаков, а потом пояснил:
– Батьку по пустякам не тревожить. Всем ясно?
Обведя взглядом особо ретивых, Николай сменил гнев на милость. Его лицо вскоре разгладилось. На нем появилось нечто похожее на усмешку.
– Степан, – позвал Вереница, – казаки пыльнуют (следят, несут службу)?
Голпа в ответ показал пять пальцев на одной руке и три на другой. Всего восемь казаков были в дозоре. Только двое из них на острове, остальные на берегу. Можно было не волноваться. Кто-кто, а Славко Вереница дело знал, спуску никому не давал. Если распекал, то по делу, только до этого редко доходило. Сорок восемь лет ему было. Только в силу начинал входить казак. Они вместе с Николаем, по сути, и были в лагере главными. Вскоре в лагерь должны были прибыть еще казаки как сверху (имеется в виду с верховьев Днепра), так и с дозоров. Лагерная казацкая жизнь только-только начиналась. Я чувствовал, что прибыл вовремя. Также я ощутил, что в моей жизни вскоре наступит время перемен. Что изменится, я не знал. Это было и неважно. Скорее всего, как я предполагал, с моих глаз вскоре должна была спасть повязка, мешающая мне увидеть мир таким, каким он есть. А это, потомки, всегда поначалу больно, если, конечно, к этому не готовиться.
Место мне и сыну сразу нашлось. Мы могли не волноваться за ночлег, безопасность, еду и питье. На следующий день я рассчитывал заняться осмотром местности и обустройством лагеря, а через день уже собирался заняться казацкой наукой, постепенно входя в нужный режим. Вот только с сердца, несмотря на приезд, не шла печаль. То ли много ее накопилось, то ли я только сейчас начал ощущать, что мне недостает жены и детей, оставшихся во Франции. Или было еще что-то такое, что пока я не мог в себе различить, воспринять и распознать, назвав его своим именем. Должно было пройти время. Это я точно знал. Торопиться было некуда. А вот осмыслить все то, что со мной произошло, что надо сделать в первую очередь, а чем заняться в будущем, – еще предстояло.
Я же тогда, вновь привыкая к знакомым с детства местам, размышлял о превратностях жизни и судьбы. Прошлое тогда стояло перед глазами. Не отпускало. Все-таки разлука с детьми, с женой, а прожили мы вместе почти шестнадцать лет, сказывалась. Я мог бы остаться, но это, как я вижу с высоты прожитых лет, было бы роковой ошибкой. На Сечи же я, вспоминая былое, постепенно приходил к пониманию того, что мне нужно сделать и к чему себя готовить. Мой возраст, а исполнилось мне тогда едва пятьдесят три года, означал всего лишь вступление в пору, когда не сила играет тобой, а ты управляешь ею. Многое довелось повидать и пережить. Приключений уже хватило бы на несколько жизней, но в те годы я даже не предполагал, что самые интересные моменты у меня впереди.
Привычная для меня казацкая жизнь началась, правда, не через день, а только лишь через трое суток, когда в лагерь прибыло еще два десятка казаков во главе с Паливодой. Ему тогда было пятьдесят два года. Казак, что называется, был воплощением казацкой мечты о свободе и силе. Роста чуть выше среднего, плечистый, привыкший к тяжелой физической работе, Демьян выделялся среди товарищей. Глядя на него, можно было с уверенностью сказать: красавец мужчина. Правильный овал лица, усмешка, то и дело появлявшаяся, а потом терявшаяся в пышных и длинных казацких усах, чуб, тонкие темные брови, глубокие глаза, в которых читались одновременно ум и сообразительность, выдавали в Демьяне неординарную натуру.
