– Деточка, – сказал он, обретя через какое-то время дар речи, – может, ты лучше у родителей своих спросишь?
– Они целуются, да и нетрезвые оба. А мне бабушка сказала хмельного не пить.
Пришлось объяснять.
– …жил там Ермак с покрова
До зимняво николина дня…
– Когда мы с поляками сражались под Можайском[20], я был ранен в ногу…
– Батюшка, ты уже третий раз начинаешь про это рассказывать…
– Так вы меня уже третий раз перебиваете!
– Есть такая татарская притча. Женился Ходжа Насреддин, будучи вдовцом, на вдове…
– А кто это?
Появление молодых супругов заметили только тогда, когда они уселись за стол[21].
– Что это вы пришли?
– Боеприпасы кончились, – сообщил Артамон, – надо пополнить силы. В смысле – поесть.
– Что ж ты так плохо запасся?
– Он хорошо запасся, – ответила вместо мужа Евдокия, – но уж больно резво действовал. Штурмовал со всей яростью!
Кирилл хохотал, новобрачные уплетали пироги, Минодора Гавриловна прервала описание приключений ермаковцев и стала объяснять племяннице, что ей тоже не надо пить хмельного, Евдокия послушно соглашалась, согретая и опьянённая ласками того, кто сидел рядом, сладостно утомлённый. Мальчик снова заиграл на дуде, его отец и сестра запели «величальную», подхваченную гостями. Все участники сочли, что свадьба была скромная, но очень весёлая.
Утром новобрачный уехал на службу, а новобрачная в очередной раз оделась, разыскала Домну Трофимовну и попросила её покормить. Домна Трофимовна представила ей пухленькую веснушчатую девушку:
– Наша горничная Лиза.
– Ой, – сказала Лиза, – госпожа, зачем ты сама оделась? Меня бы позвала.
– В следующий раз.
Затем Евдокия Григорьевна велела заложить карету: ей надо съездить домой… в свой прежний дом. А потом она вернётся, и ты, Домна Трофимовна, всё мне расскажешь и покажешь. Вы, кстати, запомнили, как меня зовут?
– Нет, – смущенно хихикнула Лиза. Запомнить было мудрено: Артамон Сергеевич никому из челяди её имя не сообщил, а в угаре пира гости обращались к новобрачной и по прежнему имени, и по нынешнему – слуги запутались. Евдокия Григорьевна назвала себя.
Сначала она посетила дом матери. Входя, перекрестилась от страха, но пора было, наконец, объясниться.
– Матушка, сядь, пожалуйста.
– Что с тобой? Почему ты в русском платье? – Джейн Гамильтон вдруг охватило мрачное предчувствие.
Её дочь глубоко вздохнула.
– У меня есть две новости. Боюсь, они обе тебя не обрадуют. Во-первых, я поменяла веру. Во-вторых, вышла замуж.
Её мать сидела некоторое время словно оглушенная.
– Никогда никто из всех Ферфилдов не отрекался от своей веры. Мои братья погибли за неё.
Мэри молчала. Ей очень хотелось сказать, что она не её братья. И она даже не Ферфилд. Но за такие слова мать её убьёт. Память братьев была для Джейн священна. Своего покойного мужа она всё время сравнивала с братьями – нетрудно догадаться, в чью пользу.
– Уходи, – медленно сказала Джейн. – Ты мне больше не дочь.
Ей было жаль мать, но где-то внутри пискнуло гаденькое чувство облегчения. Нельзя так. Мама всегда была опорой семьи. Она вырастила её после смерти отца.
– Мне очень жаль. Надеюсь, мы когда-нибудь помиримся.
И вышла.
В её прежнем доме стыд и тяжесть отступили. Флора Краузе обрадовалась и прослезилась одновременно. Слуги бросились к Мэри – Евдокии так, словно страшно без неё соскучились.
Они посидели за столом, прощаясь с прежней жизнью, а затем в карету внесли сундуки с вещами и сели они с Дарьей. И поехали в свой новый дом.
