Леся успела почувствовать только холод прикосновений, потом в нос ударило чем-то пронзительным, и она открыла глаза. Сова смотрела осуждающе.
– Мама тебя не учила, что ранки надо промывать? – спросила она, опасно нависая над Лесей. – Особенно рваные. Особенно в лесу.
Может, и учила, да кто же теперь вспомнит. Вместо ответа Леся попыталась встать, но сильные руки уложили ее обратно.
– Надо промыть как следует, а нечем. Хорошо у меня с собой ампициллин. Что смогу – сделаю, но тебе бы к врачу.
Перья покачивались в такт ее словам, будто маленькие китайские божки. В буреломе кто-то завозился, застучал, захрустел ветками, но далеко, не опасно, они даже не повернулись на звук, мало ли, пусть идет себе. Своей дорогой.
– Я к врачу и шла, – буркнула Леся, устраиваясь поудобнее. – А тут вы… С рябинкой вашей.
Сова не ответила, пристроилась на корточках, снова пахнуло спиртом и скорой болью.
– Только не ори, – предупредила она. – А то весь лес сбежится. Не буди лихо…
– Пока оно тихо. Давай уже. – Леся вдохнула поглубже и закрыла глаза.
Боль вспыхнула ярко и остро, ослепила, но тут же отхлынула. Через опущенные веки Леся видела, как в ломаной рамке сухих веток светлеет над ней лоскуток неба. Бесконечная, глубокая синь. Темные росчерки мертвого дерева, которое держат на весу такие же мертвые его собратья. За границами оврага наливался зеленью лес, засыпающий, еще живой, здесь же все было то топким, то сухим, но пришедшим к концу. Умелые руки женщины в совином обличье вымывали из Лесиной раны гной и умертвие, пока сама она рассветала вместе с небом, тянулась к нему вместе с ветками, а они все больше походили на руки. Тонкие запястья, изможденные кости, пальцы, слишком длинные, чтобы быть человечьими. Птичьи когти, выпачканные в земле и крови. Миг. И небо налилось чернильной мглой. Второй. И багровые пятна расплылись по небу. Третий. И они забились в такт Лесиному сердцу.
Она рванулась в сторону, закричала, изо рта вырвался только хрип.
– Тихо, тихо, лежи!.. – запричитала над ней сова.
Небо снова стало утренним и свежим. Ветки – ветками. Сухие деревья – простым буреломом. Ни тебе рук, ни тебе когтей, ни тебе кровавых омутов.
Сова смотрела на Лесю испуганно, будто знала, что не от боли так мечется она, а от страха, но ничего не сказала. Затянула концы свежей повязки, собрала в узелок грязные бинты и салфетки, аккуратно завернула и спрятала в мешок драгоценный сверток с ампулами.
– Жить будешь, заражения большого нет. Но к врачу надо. Промыть хорошо, может, зашить. Антибиотиков курс доколоть. Кровь на биохимию, мало ли что…
– Я сделаю! Мне бы только из леса выбраться, – проговорила Леся, поднимаясь, голову чуть вело в сторону, но обморочная пелена отступила. – Знаешь дорогу?
Сова бросила на нее испытующий взгляд. Ухмыльнулась.
– Ту, по которой я сюда пришла, знаю. Но по ней обратно не вернешься. – Дернула мешок, проверяя на крепость застежку. – А пока по моей пойдем. Не из леса, так к Бобуру. Не отставай.
Чем дальше они шли, тем непроходимее становился бурелом. Мелкий гнус кружил над землей, прилипал к вспотевшей коже, жалил и мерзко пищал. Леся натянула шаль до самых ушей, спрятала щеки и шею, мошкара путалась в волосах, лезла в нос и глаза.
– По краю болота идем, вот и вьются, – сказала ей сова, пошарила в кармане куртки, достала помятый пучок травы, перехваченной медицинской резинкой. – Разотри в пальцах, отгонит чуток.
