Брат болотного края - страница 7

– Готово, – шепнул он, поворачиваясь к тетке, но та не ответила.

Ломаной тенью она застыла на краю оврага. Лежка разглядел, как ветер лениво шевелит край ее савана и тот белеет сквозь лесную хмарь, будто сам он неупокоенный дух, а не ткань, духу принадлежащая. Одной рукой тетка держалась за тонкий ствол рябинки, второй отводила в сторону переплетенье веток. В неверном свете Лежке показалось, что рябина дрожит. Всем своим юным телом, всем своей извечной силой. Дрожит, предвещая беду.

– Идут!.. – понял он до того, как тетка рванула прочь от пологого края оврага.

Плотная темень, наполнившая его до краев, пошла рябью, будто не ночь была в нем, а тяжелая вода, черная, как беззвездное небо поздней осенью. И когда из густой тьмы выросла фигура – слишком высокая для человеческой, венчающаяся парой ветвистых рогов, – а за ней вторая, уже безрожья, и третья, Лежка медленно осел на рыхлую землю под корнями сосны. Темень надвигалась рогатыми, высокими и тонкими, могучими в своей ловкости, с которой они выбрались из оврага и ступили на землю орешника.

Мертвая стояла перед ними, как хилый побег на пути великой бури, вытянув руки перед собой. Лежка слышал, как тихо и утробно рычит она, знал, как скалит зубы, бесстрашная в вере, что дважды умереть не умрешь. Но саван, укрывающий ее холодное тело, дрожал в такт ознобу, сотрясающему его. И был этот саван белым, как знамя всех ее поражений.

Лежка прижался к шершавому стволу сосны и закрыл глаза. Под толщей рыхлой земли за его спиной тихонько дышала укрытая от смерти Леся. Укрытая, да не спасенная.

Только в детских сказках лес спокоен, а идущий по нему бесстрашно шагает сквозь чащу, не печалясь ни о чем, кроме главной своей цели. Кажется, такие сказки шептала Лесе мама, покачивая на коленях, мерно и размашисто, в такт сонной дреме. И отважные мальчики отправлялись в лес, гонимые удалью. И бесстрашные девочки спешили по тропкам, чтобы принести лесорубам пирогов и повстречать на опушке свою судьбу. И деревья шумели над ними, и звери склоняли мохнатые головы, и под каждым деревом можно было спрятаться от непогоды.

На деле все оказалось не так. Стоило задремать, спрятав озябшие плечи в шаль, как воздух наполнился жужжанием ночной мошкары, злющей и кусачей, сырой мох промочил одежду, в бока закололо ветками. Лесе снился лес, тот самый, из сказок – вешний, подернутый зеленоватой дымкой первой листвы, полный чудес и таинственных радостей, и мамины руки вели сквозь него, нежные-нежные, пахнущие детским кремом. Но из оврага тянуло стылостью, от голода крутило живот, сводило пальцы на правой ноге, и Леся вырвалась из сна, оставляя в нем маму и сладкую дрему.

Хотелось есть, согреться и выпить горячего, лучше сладкого, совсем хорошо, если хмельного. Хмель вспомнился вяжущей горечью на языке, от которой становилось тепло и спокойно. От которой все становилось проще. Что скрывалось за этим «всем», вспомнить не получилось, да и не хотелось. Зато хотелось пи´сать. И это желание быстро подавило все остальные.

Леся поднялась с земли, влажная шаль соскользнула под ноги и осталась лежать, как сброшенная шкура. Такая же темная, всколоченная мокрая шерсть, еще чуть – и заскулит, жалуясь на звериную свою судьбу. Леся наклонилась, погладила колючие складки, шаль осталась шалью, но на душе полегчало. Под ногами хлюпала раскисшая земля, ботинки скользили, а ступни в них то и дело проваливались вперед, в разношенные пустоты, помнящие чужое тепло. Леся стянула шаровары, присела в орешнике, ухватилась за ветку, чтобы не упасть. Позади шумела на ночном ветру лещина, за ней тонул во тьме покинутый всеми дом, впереди начинался овраг, наполненный ночью до самых краев. И не было вокруг ни единой весточки нормального мира – большого, шумного, того, в котором Леся жила. Да и жила ли? Почему тогда в памяти он остался чередой осколков, рваных образов, маминых рук и бабушкиных встревоженных взглядов? И что же тогда происходит сейчас, в этом лесу, через который вести ее вызвалась лихая тварь, то ли мертвая, то ли застывшая в миге умирания?