***
…Крашенная в зеленый цвет облупившаяся лавка в отделении милиции, голоса в отдалении. Апатия и безразличие. Под курткой ничего нет, урну отобрали.
– …осквернил могилу, среди бела дня копался, вытащил урну, орал на сторожа, который пытался его остановить…
– …простите, это брат его… неделю как похоронили… он не в себе немного, тяжело очень переживает…
– …если не в себе, так следить надо, мамаша, а не это вот… чтобы такое не повторялось…
– …мы пытаемся… к врачу, к психиатру, да… я заплачу, если надо, но вы тоже поймите…
– …кому чего вы платить собрались, если могила-то ваша?.. заройте потихоньку обратно, сторожу вон заплатите… но чтобы больше так не…
Голоса исчезают, хлопает дверь.
– Они его два раза сожгли, – произносит Яр. Произносит довольно громко, но слышать его некому. – И хотят заморозить. Я не дам его заморозить. Там холодно. Ему там будет холодно. Я не дам. Так нельзя. Нет…
Обрыв считки.
***
– Рыжий, сходи за ещё одной бутылкой, пожалуйста, – попросил Пятый.
– Это ты кому? – спросил Скрипач.
– Это я тебе. Второй рыжий в ближайшие полчаса не ходок, – Пятый поморщился, потер руками виски. – И я тоже не ходок. Разве что до кухни.
– Что там было? – спросила Берта.
– Боль, – ответил Пятый. Лин согласно кивнул. – И самое скверное, что отчасти гений был прав. Она действительно способна подтолкнуть к инициации – когда она вот такая.
– Но она не подтолкнула, – заметила Берта.
– Да, верно. Не подтолкнула. Но сумела свести с ума.
5
Нетленка
Очередную жопись Роман продал более чем удачно, да еще и благодарные заказчики привезли ему гостинцев, поэтому следующую неделю он решил посветить не жописи, а некоему другому занятию, возвращаться к которому он всегда отчаянно боялся, и столь же отчаянно желал. Акрил, кисти для акрила, малый мольберт, и картоны отправились в «долгий ящик», проще говоря, Роман отнес всё это добро в кладовку, и вынул из этой же кладовки масло, совершенно другой набор кистей, палитры, и, разумеется, студийный мольберт-трансформер – потому что на малый этюдный мольберт работа, которую он планировал продолжить, не помещалась. Подрамник с неоконченной картиной стоял до времени запакованный, сейчас же Роман бережно распаковал его, и водрузил на мольберт, на законное место.
И холсты, и подрамники для нетленки Роман всегда заказывал под свои собственные размеры, и грунтовал сам – качество грунтованных холстов, имеющихся в продаже, его категорически не устраивало. Работал он над каждой нетленкой по два-три года, поэтому нетленок за всю жизнь написал меньше тридцати штук, но принципиального значения это не имело, потому что нетленки Роман никому, кроме самых близких друзей, не показывал. Точнее, он в какой-то момент, после неких событий, перестал это делать, и нетленки в результате прочно осели в стенах его квартиры, частью на стенах, частью – запакованные и убранные подальше от любопытных глаз.
Нетленки – это было святое. Всё остальное, в том числе работы выставочные, заказные, и прочие, Роман давно окрестил жописью, и относился к ним без всякого сожаления, максимум – с разумной осторожностью. Жопись можно было продавать, дарить, выставлять, отдавать на растерзание критикам; она легко писалась, и столь же легко Роман разлучался с ней, не испытывая ни угрызений совести, ни жалости. Это было ремесло, и не более. А вот то, что ремеслом не являлось, стояло сейчас перед Романом на мольберте, купаясь в прозрачном летнем утреннем свете. Именно над этим не-ремеслом Роман работал третий год, вкладывая в картину всё, что было в душе, и прекрасно осознавая при том, что картина эта – последняя, следующей уже не будет.
