– Бабуль, у меня приятель – хирург. Попрошу, даст укольчик ей – она и… И не больно будет. И все…
А старушка это и понимать не захотела.
– Спаси! Спаси, родной, соседушко! Не дай околеть ей, твари Божией. А я, чай, заплачу.
Пошел я к приятелю. Так, мол, и так, есть кошка с перебитыми ребрами. Орет, будто человек. Очень бы надо было починить… Ветеринары отказались, мол, нету у них наркозу подходящего…
– Хм, а что хозяйка?
– Сказала, что ничего не пожалеет, все отдаст.
– Хм, тут подумать надо. – И сидел с полминуты молча. «Раз кошку хотят починять, значит деньжищ у людей… А им в больнице вот уж больше месяца зарплаты не выдают. Да и сколько там зарплаты той? А эти дамы с кисками для своих цац готовы посуду из чистого серебра покупать. А уж лакомят их. Детишки того не видят». – Так или примерно так думал мой приятель хирург.
Решил не тянуть. В тот же день сделал «окно» для «неотложного случая»… «Операция весьма ответственна», – сказал он на полусерьезе сноровистым сестричкам.
Те, конечно, понимали, что раз кошка, то уж это и в самом деле важно. Главное, денежно. Тут уж перепадет всем…
Работали со всею прилежностью. Кошке наркоз ввели, чтоб она спала, и копались в перебитых косточках больше часа. Наконец, все пригнали, вправили, сшили… Забинтованную, поместили в коробок, поставили на время в кабинет.
Теперь пусть хозяйка приходит забирать! Сидят, ждут даму. Михаил, приятель мой, даже побрился сверх очередного разу и сиял весь, лоснился. Руки потирал. Они у него крепкие, золотые руки! «Ладони мои к деньгам чешутся!» – шутил.
Наконец, приходит старушоночка моя, стеснительная. У порога жмется.
– Вон киса ваша! Починенная. Кстати, как зовут-то ее?
– Не знаю, – отвечает, – не моя она.
– А чья же?
– Да кто ж знает. Мало ль их сейчас Божьих-то тварей, брошенных. Счас жизня такая. Ну а вам, говорит, спасибо, родные. Вот пенсию получила, – вынимает из глубокой сумки тощий кошелек, – заплачу, сколько надо.
– А много ль пенсии?
– Сто восемьдесят девять. Все тут.
– Сто восемьдесят девять, – три кило колбасы, ежели не самую дорогую брать, – раздумчиво произносит мой приятель. – А мы только за наркоз истратили… Знаете, сколько стоит наркоз?!
Вижу я, Михаил смотрит на мою соседку, старушоночку, ошалело, быком смотрит, щеки аж запылали, а потом рукой махнул, да как заржет… И девчонки-медсестры давай смеяться. Аж у всех слезы на глазах повыступили. И бабуля улыбается, блаженно, словно дитя. Осторожно гладит кем-то брошенную и «починенную» кошку…
– Буду за вас, докторов, Бога молить! – говорит бабуля.
Понял все Петрович. Однако не осерчал, ни на старуху, ни, даже, на меня. А после про этот случай любил порассказать.
Она была темно-рыжей масти, небольшого росту, но с прямой спиной и бодро вскинутой грациозной головой с небольшими округленными вовнутрь рожками. Когда хозяин дома Александр Васильевич, спешно снятый с брони (по возрасту), уходил на фронт под Сталинград во главе отряда безусых курсантов, Погодка ходила третьим телком. Молодая, молочная, надежда всей семьи.
Прощаясь, отец вытер нам длинным холщовым полотенцем зареванные лица, провел шершавой ладонью по головам, а Горку по плечам похлопал, будто большого:
– Ты, Горка, остаешься заглавный мужик в доме. Славка еще бесштанник, а тебе уж двенадцатый годок. Мать береги, храни корову, – отец показал на меня и Славку: – Об них старайся. Будь хозяином!
