Важанов ждет ее у двери и сразу заключает в объятия. Алена
отстраняется.
АЛЕНА. Боря, давай как-нибудь потом.
ВАЖАНОВ. Что у тебя стряслось?
АЛЕНА (протягивая конверт). Вот. Только что пришло.
Важанов перебирает фотографии. Видно, что они потрясают его не меньше, чем
Алену.
ВАЖАНОВ (читает вслух письмо). «Мы тут уже начали поедать друг друга.
Пирожки с человеческой печенью продаются открыто». Ни фига!
АЛЕНА. Письмо из Саратова.
ВАЖАНОВ. Вижу. Еще не регистрировала?
АЛЕНА. Нет. Я ж говорю, только что пришло.
ВАЖАНОВ. И не надо регистрировать. Пока.
АЛЕНА. Как это? Ты представляешь, что со мной будет?
ВАЖАНОВ. Пока письмо у меня, ничего не будет.
АЛЕНА. Что ты задумал? Может, скажешь?
ВАЖАНОВ. Конечно, скажу. А пока сам не знаю. Это уже не первый сигнал с
мест. Но впервые – такое доказательство.
Алена нервно прохаживается по кабинету. Останавливается перед стеной-
окном.
АЛЕНА (показывая на увешанные плакатами стены) А это что за выставка
появилась? Под Петеньку моего копаете?
ВАЖАНОВ. Петенька твой неплохой парень, но… на берегу Москвы-реки, в
пяти минутах от Кремля снова появился нудистский пляж. Снова пошли призывы
установить кабинки любви. (ядовито) Туалетов в Москве наперечет, а кабинки любви
должны быть на каждом шагу. Но больше всего Сталина разозлил агитплакат «Я
теперча не твоя, я теперча Сенина…»
АЛЕНА. И что теперь?
ВАЖАНОВ. Члены политбюро зайдут, полюбуются и примут решение. Думаю,
пожурят твоего Петю. Все знают его заслуги перед революцией.
АЛЕНА. Петенька-то тут при чем? Вы бы лучше катехизис революционера
подредактировали.
ВАЖАНОВ. Не понял. А катехизис тут при чем?
АЛЕНА. Тебе процитировать? Перед командировкой в Германию меня в
срочном порядке в партию принимали. Пришлось зазубрить.
ВАЖАНОВ. Ну-ка.
АЛЕНА (с сарказмом). Революционер – человек обреченный. Он в глубине
своего существа разорвал всякую связь со всеми законами, приличиями,
общепринятыми условиями, нравственностью этого мира. Он презирает общественное
мнение. Он презирает и ненавидит во всех ее побуждениях и проявлениях нынешнюю
общественную нравственность. Все изнеживающие чувства родства, дружбы, любви,
благодарности и самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною
страстью революционного дела. Для него существует только одна нега – успех
революции.
ВАЖАНОВ. Холодная страсть, говоришь… Ну-ну. Ладно, это все мелочи жизни.
Что у тебя с переводом?
АЛЕНА. Закончила. Мы с национал-социалистами, конечно, антиподы.
Но я не понимаю их хитростей. Взяли наше красное знамя, наш призыв
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь».
ВАЖАНОВ. Гораздо непонятней, почему мы это скрываем. Они ведь еще друг
друга товарищами называют. А лично об авторе, камараде Гитлере, что думаешь?
АЛЕНА. Он хочет истребить тех, кто у нас в каждом кабинете. И чего он на
них взъелся?
ВАЖАНОВ (понизив голос). По-моему, Сталину, это как раз и нравится в
товарище Гитлере. Знаешь, а мне нравится, как ты муженька своего бывшего
защищаешь.
АЛЕНА. Я благодарна ему.
ВАЖАНОВ. Интересно, как ты ему объяснила, откуда три языка знаешь…
АЛЕНА. Сказала, что родители были гувернерами.
ВАЖАНОВ. Красота ослепляет. А любовь ненасытна.
Важанов встает из-за стола, закрывает дверь на ключ и подходит к Алене с
явным желанием наброситься на нее. Она тоже смотрит на него распаленно. Они
заходят за шкаф и предаются торопливой страсти.
АЛЕНА. Прямо в Кремле, рядом с кабинетом самого Сталина… Как это
