В какой-то момент Михаил вдруг уловил нотки обиды в её голосе и тут же подумал, что она могла бы быть ему полезной.
– Я пришёл убить эту тварь! – само выскочило из него, даже вызвав некоторый испуг от такой откровенности. – Она сгубила моего отца…
Неожиданно, лицо женщины просияло.
– Ну, тоды ходи сюды… – произнесла она довольно и отступила, приглашая его войти.
Руки её сами подняли спутанные и грязные волосы, обнажая молодое лицо, глаза загорелись каким-то внутренним огнём, а на лице появилась улыбка.
– Она и мово мужа убила… А топерича, видать, кумышку пьёть! – злорадно засмеялась хозяйка, видно представив ожидающие её события.
– А не убить тобе её! – скептически усмехнулась хозяйка. – Куль в ларце её охранят… Сколь разов пыталися её хлопнуть… Мужики были не чета тобе! Ты прышш супротив имя…
– А какой этот куль? – купец хотел узнать, есть ли с ней Богомол? Может, где-то спрятала его? Может, и не стоит убивать её?
– У её ларец такой… С собой всегда носить… – она ещё раз посмотрела на щуплого Михаила. – Ты, мил человек, обожди. Я с тобой пойду!
И она засобиралась, на ходу произнося. – Зови мене Агрофеной. Я подсоблю тобе… Обожди!
Вдруг заплакала девочка в углу.
– Заткнися, Манефька! – крикнула хозяйка, натягивая на ноги валенки и какую-то драную шубейку на грязный сарафан.
Выскочила она из-за печки с ружьём в руках и шали. – Да штоб сдох, ты, дьякон! Дочку мою Манефой назвал! И енто так назвать Кудеярову дочку?! Ладно, пошли…
– Ну, видать пришло времечко за Косого Куржака поквитатьси! – тихо в сенях произнесла она, а, выйдя на улицу, незаметно сунула из саней пистолет себе за пояс.
Они шли огородами, чтобы не попасться разбойникам на глаза, до атамановой избы.
– Не ходи… Дале, я – сам! – пальцем пригрозив отчаянной женщине, чтобы не испортила всё, произнёс Михаил, и пошёл к двери.
Двери были открыты, охрана и разбойники пьяные валялись кто где: некоторые из них так и лежали лицом на столе, некоторые – уже под столом.
Мотька сидела за столом, обхватив растрёпанную голову руками, выла и выкрикивала всё, что наболело за всё это время.
– Ой, Флехонтушко, ластёна моя… Дура я, подлая, дура! И за чем усё енто изделала? Как мене без тобе плохо, ты ба знал… С Ерошкой связалася, воли захотелося… А зачем? Ить один хрен, изменил мене… Убила ево, а легше не стало! Бохомолкиной слухой стала… Сколь душ схубила, не помню… Твово сына, Флехонтушко, Мишку, чуть не убила! А куль Бохомолка покою не даёть: ишшо и ишшо кровушки требуеть! Усё мало яму, окаянному! Селивонушку мово даже проведать не даёть, куль проклятушший! Едина надёжа, Флехонтушко: можа Мишка твой хребет кулю Бохомолке сломат! Ить тока ево ён и боитси! Свет мой единственный, Флехотушко, забери меня к собе, любимай… Господи, помохи мне, нету боле сил быть под кулем Бохомолкой!
Неожиданно она подняла глаза и увидела Михаила. Лицо её даже заветилось.
– Хосподи, ты услышал мене? – она наклонила голову на одну сторону, потом – на другую, как бы вглядываясь и стараясь понять, живой человек или дух перед ней. – Енто ты, Мишка? Живой! Прости мене за отца свово! Тока ево одново я любила по-настояшшему… Ты пришёл! Кончи мене, а потом сверни шею Бохомолке…
– На, смотри! – и она показала своё левое плечо, на котором, как татуировка, расположились родинки в виде Богомола. – Слуха я евоная… И в тобе стреляла по евоному приказу…
Выстрел, прозвучавший прямо из-под руки Михаила, заставил его вздрогнуть. – Енто тобе за атамана Прокопа Фирсова, хадина!
