А через год Катя чудесным образом превратилась в красивую девушку. Якутов опять выкупил детям каюты на «Витязе», и Роман понял: с Катей у него – не дружба. Возможно, даже не любовь. Сложно сказать что. Какая-то непреклонная необходимость иметь Катю Якутову подле себя, иначе собой он будет не полностью. Только эта девушка могла оценить в нём то, что он ценил в себе больше всего, – желание получить от жизни самое лучшее.
Горецкий нашёл Костю Строльмана в каюте и вытащил на галерею.
– Простите. – Костя зевнул и помотал головой. – Я уже спал…
С просторной и тёмной реки веяло свежестью. Гладкий плёс чуть мерцал из непрозрачной глубины. Лёгкие лохматые облака, подсвеченные по краям луной, неуловимо перемещались в небе невесомо-объёмными кружевами.
– Я хочу узнать о Катерине Дмитриевне Якутовой.
Костя огляделся по сторонам – не слышит ли кто.
– Я не могу открыть вам всего, – ответил он очень тихо, – но Дмитрий Платонович и Екатерина Дмитриевна спасали весьма знатного человека. Увы, Дмитрия Платоновича арестовали чекисты. А Екатерину Дмитриевну с этим человеком я сумел вывезти в относительно спокойное место. Надеюсь, у них всё благополучно. Хотя сложно утверждать ответственно.
– Что это за человек?
– Прошу вас, Роман Андреевич… – замялся Костя.
– Здесь нет большевиков, – напирал Горецкий. – Кто рядом с Катей?
Костя сдался:
– Великий князь Михаил Александрович.
Горецкий ощутил мягкий и тяжёлый удар по самолюбию. Не ревность, а именно удар по самолюбию: для ревности Горецкий был слишком уверен в своём превосходстве. Что ж, юная Катя Якутова и вправду оказалась такой же, как он: Катя тоже принимала от жизни только самое лучшее.
Ксения Алексеевна Стахеева понимала, что господин Мамедов ничем ей не угрожает – как агент «Бранобеля», он на её стороне. И всё же чувствовала в нём какую-то опасность, а потому обращалась больше к Роману Андреевичу.
– Эту дачу Иван Сергеевич построил для меня, когда Кеше исполнился годик, – рассказывала Ксения Алексеевна. – Здесь я провожу каждое лето. Я очень люблю нашу Россию, господа. Мне за границей неуютно. Даже языка французского я не выучила – чем мне заниматься на Ривьере или в Париже?
– Но сейчас вам и вправду лучше быть во Франции, – возразил Горецкий.
Они сидели в полумраке гостиной на низких диванах. Медово светился китайский абажур настольной лампы. В открытые окна, качая занавеси, влетал прохладный ветерок с Камы. Откуда-то доносилось ночное пение лягушек.
– Кешенька тоже считает, что мне надо уехать, – грустно сказала Ксения Алексеевна. – Он такой заботливый… Но я не могу покинуть Отечество, пока здесь остаётся мой сын. А он жаждет сражаться с большевиками. Боже, они ведь ужасны, эти большевики! Они расстреливают людей!
– А гдэ сэчас ваш сын? – спросил Мамедов.
– Он превратился в настоящего пирата. В Сарапуле он отнял у красных наш буксир, теперь плавает по Каме и нападает на корабли.
– Зачем? – спросил Мамедов.
– Забирает те, которые принадлежат нам. Высаживает пассажиров перед Елабугой и приводит корабли сюда. Вы же видели, господа: за пристанью у него целый флот, будто он адмирал Нельсон! Кешенька хочет сохранить наше пароходство до того времени, когда армия наведёт порядок.
– У вашего сына эст другие затоны кроме этого, в Сьвятом Клуче?
– Не знаю, господа, – беспомощно улыбнулась Ксения Алексеевна. – Дела вёл Иван Сергеевич, мой покойный муж. Я не умею пользоваться деньгами.
