Да еще звук приглушить если!..
Так долго проживешь счастливо. Так все живут. Прапор одноглазый тоже о комфорте печется. Не позорно так – своя рубаха ближе к телу. А чужое…
У Ларисы рыжей, может, и красные веки от «чужого» – кто ж знает?
Иван заметил, как она смотрит рыбьим выпученным. Хотел Иван о душе поразмыслить, но колыхнулись перед ним тяжелые ее груди, лифчик белый из-под халатика просвечивается.
Хоть кричи – не думается о душе солдату.
Лариса, женщина понятливая, обхватила Ивана под мышки и сильно, уверенно повела его по коридору. Защитник, куда уж!.. Но пообещала, что на следующем ее дежурстве возьмет она заранее ключи от кабинета, где телефон. Только, чтоб Иван никому, а то неприятности у нее могут быть. Главный, доктор-очкарик, страсть как не любит, чтобы звонили с казенных телефонов.
Утро началось, как обычно, с обхода.
Ивану пригрозили, что если он будет нарушать постельный режим, то… а чего будет, Иван и не понял – по-научному было. Дальше Витюше досталось: доктор пообещал – еще раз кто будет замечен с курением в палате, сразу на выписку к ядреней фене, в свою часть долечиваться.
Рыжая прячется теперь за доктора.
Витюша губу закусил, теребит бантик бинтовой на запястье.
– Стуканула, – сквозь зубы Витюша.
«Позвонишь теперь, как же, – в свою очередь, подумал Иван. – Чего-то да будет».
После обхода прапорщик-авианаводчик ушел на волю, попрощавшись со всеми.
– Тащитесь, пацаны.
Треснутым стеклом дзынькнули за ним расхристанные палатные двери.
В обед к ним подселили новенького.
Только тарелки убрали, укладывались на тихий час. Двери не дзынькнули, но шарахнулись с отчаянным стоном. Вкатилось в палату «тело». На двух ногах, с головой и руками. Иван из дальнего угла глядит. Покоцанное «тело». Рожа вся в зеленках, пластырях и черных точках: такие отметины остаются на лице от близких пороховых разрывов.
Не верит Иван своим глазам – знакомое «тело»!
– А че, я думал там, тоска. А тут? Я первый раз в таком кайфе. Телок, мама не горюй!
Ксендзов! Маленький солдатик Ксендзов.
Вот так дела.
Ивана не узнать издалека сразу. Он не спешит – голоса не подает, но уже предвкушает, как удивится и разорется сейчас же болтливый сапер.
Теперь не соскучиться им. Точно.
Ксендзов так ни на секунду и не замолк: обошел всех по койкам, с каждым потискался рука в руку; сообщил Витюше, что от ворот госпиталя в двух шагах видел он магазин: «А чего, на сухую сидеть, мама не горюй?» Спросил, кто читает тут рэп. Ну и что такого, что нигеры придумали? Он вот знал одного африканца, так тот ничего себе, даже по-русски умел немного, правда. Треплется Ксендзов, а сам поворачивается к Ивану и тянет пятерню лодочкой.
– Опа-на! Не понял.
Иван его цап за грудки, отворот пижамки, и к себе.
– Нарвался на п…, душара?
– Мне на дембель…
Отпустил Иван пижамку. Ксендзов по инерции назад на соседнюю кровать так и сел, да прямо на Витюшин набитый макаронами живот.
– О, еп! – квакнул Витюша.
– Бу-уча!! – не заорал, завопил маленький сапер. Медсестра в плату вбежала. Стоит ресницами хлопает – плохо кому? А Ксендзов по Ивану ползает, стакан уронил с тумбочки. Иван и не рад уже.
– Ну, дура! Задавишь. Кабан, отъелся.
Разговоров было до вечера.
Ксендзов даже на Витюшу наехал – давай двигайся, брат! Я с корешем фронтовым должен быть теперь рядом: оберегать, компоты ему носить и все такое. Набычился Витюша – ему тоже весной на дембель. Не уступил места. Ксендзов не обиделся, горланит через две койки – спать народу мешает.
