Буча. Синдром Корсакова (сборник) - страница 9

Холодный сон…

Сидит Иван в лопухах и курит. Лет ему десять. Смешно. Пацаны все курили – пробовали уж, а он боялся отца. Узнает – запорет насмерть. Крут отец у него. И будто бы уехали родители из дома. Остался Иван один. Папиросы отец не прятал. Иван знал где – они или в серванте на кухне, или под скатеркой в столе. Достал себе папироску. Закурил. Огонек тлеет, дымок идет, а не пахнет. Думает Иван: правильно, что не пахнет, а то учует отец. Беда будет тогда. Вдруг тень над лопухами. Иван голову вжал в плечи, папироску прячет. Отец черной тучей склонился над стриженой Ванькиной головой. Лицо злое, рот открывает, говорит что-то, только слов не слышно, в руках у отца солдатский ремень с медной звездой. Отец ремнем трясет, щелкает как бичом. Иван ни жив ни мертв. И звук от ремня донн, донн…

Донн!

Проснулся Иван.

Пошевелиться не может: так замерз, что ног, рук не чувствует. Тишина вроде. Но вдруг слышит голоса – где-то внизу переговариваются. «Надо было поспать перед выходом хоть часа три, надо было… Пришел стрелок долбаный. С „эсведехи“ бьет, как я и думал». И вдруг нашло на Ивана такое верное, неудержимое, когда знаешь, что все получиться, что твой верх сегодня будет, что тебе нынче повезет, а не врагу твоему.

– Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Да плевать! Как ста чертям везет, как тысячам!! Не бзди, Петюня, щас я его укатаю за тебя, за пацанов.

И укатал.

Левее от того места, где хоронился Иван, была дыра в полу – здоровенная дыра – снарядом разворотило перекрытие на третьем этаже. Оттуда из провала и доносились голоса.

Ах ты, ветер ветерок, вовремя задул, в самый раз. Гудишь себе и гуди. Как в трубе – ау-у-у-у, ау-у-у-у! Там внизу не ждут, не чуют.

Иван вытянул фляжку и влил в рот остатки спирта. Отпустило. Побежала кровь по венам. Сжал Иван кулаки, а когда разжал, сразу и решил действовать. Времени на раздумья не было у него. Иван пощупал себя по груди: молодец он – все железное снял заранее, рядом положил. С насиженной фанерки завалился он на бок, автомат держит на весу. И пополз. Ползет – по миллиметрику вперед продвигается. Сумерки только начинали сгущаться: бледнеет вечер, но здесь, внутри пустого, холодного дома, темень. Заглянул Иван вниз: стрелок у окна, второй в охранении сзади в трех шагах. Подумал, что на этажах могут и другие быть. Не было времени на раздумья.

Иван прицелился. Когда стрелок прильнул к окну, плавно, как на стрельбище, нажал на курок.

– Тух-х, – грохнул выстрел, и вслед один за другим: – Тух-х, тух-тух-тух!

Только в кино так бывает: смотришь в глаза своему врагу, выцеживаешь из себя слова, страшные слова проклятий, а потом холодный ствол направляешь прямо в лоб и стреляешь. Дрожит враг, страшно ему умирать. Вот она расплата, – вот она случилась желанная месть. Не было у Ивана времени на кино… Первая пуля досталась тому, кто копошился сзади, тот как куль сразу и повалился. Стрелок успел только головой дернуть, вторым выстрелом разнесло ему позвоночник – попало между лопаток. Он захрипел и сполз на пол. Иван сверху делово по очереди всадил в каждого еще по три пули, тогда только уронил автомат и ткнулся лицом себе в рукав.

Трясло его, колотило.

Он перевернулся на спину, достал из кармана флягу, стал трясти капли себе на губы, защипало расцарапанный нос.

Целая вечность прошла. Иван теперь знал, что такое вечность.

Он сидел на краю пролома и жадно курил. Тело согрелось, прояснилось в голове, даже жарко стало. Нужно было уходить, но Иван медлил.