– Опоздал, песик, опоздал, Дружок, – сказал я ему через стекло, переведя дух, завел двигатель и не спеша поехал искать хутор за двумя холмами.
В узкой долине между хребтами не видно было каких-либо строений, но заехав на пригорок, я увидел впереди еще такой же и понял, что хутор Артемия находится где-то за ним. Действительно, со второго пригорка открылся вид на подлесок, а немного в стороне от дороги стоял дом и какие-то сарайчики, огороженные забором.
Калитка во двор была заперта ржавой цепью с замком на ней, но ворота были широко распахнуты, одна половина скособочилась, повиснув на шарнире – видимо, их давно уже никто не закрывал. В заросшем травой и бурьяном дворе копошились три тощие курицы в надежде найти что-нибудь из съестного.
Я остановил машину у забора, вошел во двор через раскрытые ворота, и остановившись, так как опасался собаки, осторожно крикнул:
– Эй! Есть тут кто-нибудь?
Но мне никто не ответил. Тогда я набрал в грудь побольше воздуха и крикнул посильнее:
– Хозяева! Есть в доме кто?
Из раскрытой двери домика раздался мужской голос:
– Чего орешь, заходи в дом.
– А собаки у вас нет? – спросил я, помня страшную псину Степаниды.
– Нет здесь никого, кроме кур.
Я поднялся по ступенькам крыльца в домик и в полутемной единственной комнате, которая одновременно являлась кухней и спальней для человека, сидящего на нарах, застеленных шубой и одеялом. В помещении стоял тяжелый запах залежалого тряпья. На нарах сидел сухощавый старичок, одетый в телогрейку, ватные штаны, но при этом босой. Он почесывался, вытаскивая пальцами из жидкой бородки крошки, и зевал.
– Разбудил ты меня, горлопан. Чай-то пить будешь?
И не дождавшись ответа, сунул босые ноги в короткие обрезанные резиновые сапоги, кряхтя встал, взял стоящий на кирпичах табурета маленький грязный алюминиевый чайник с помятыми боками, налил в него немного воды из бидончика, стоящего на столе, и опять поставил на кирпичи, на которых лежала вольфрамовая спираль, скрученная кольцами, соединенная проводом с электровилкой, и включил ее в розетку. В чайничке зашумело, и через минуту он закипел, выпуская длинную струйку пара из узкого носика.
Старичок выдернул вилку из розетки, подхватил за ручку чайник и, обжигаясь, сноровисто разлил кипяток в две железные кружки, стоящие на столе. Затем сам уселся за стол и принялся с шумом прихлебывать из кружки, держа ее двумя руками и приговаривая:
– Кипяточек по утрам – это первейшее дело. Кипяточек душу греет и голову веселит. Ты попробуй, в груди сразу теплее станет.
Я сел с ним за стол, и придвинув к себе кружку с кипятком, оглядел вопросительно пустой стол. Старичок, заметив мой взгляд, сказал:
– Я привык так пить, так вкуснее. Хотя вот, на, держи, – и, не вставая, повернулся, взял с полки на стене тарелку с какими-то черными комочками и поставил на стол.
– Сухарики. Правда, подгорели малость, да ничего, так даже для желудка полезнее, – и закинул один комочек себе в разинутый беззубый рот как в топку.
Я не стал брать сухарики, а отхлебнул из кружки кипятка, чтобы задобрить хозяина.
– Что тебя привело сюда, молодой человек? – спросил старик, продолжая прихлебывать и размачивать во рту сухарик, катая его там языком.
– Я еду с деревни Комково, там женщина живет по имени Степанида, это она мне подсказала к Вам обратиться. Вы ведь Артемий, насколько я понимаю?
– Да, Артемий. Помню Стешку, помню. Бедовая была бабенка по молодости, ох балованная, страсть. Не одному мужику в округе голову вскружила, и даже я, многогрешный, попадал под ее чары, – начал рассказывать Артемий про свою молодость, как все старики, но я его вовремя перебил:
