– Бешеная псина!
Вадим решил, что это было сказано довольно самокритично.
Иногда ему хотелось очередного расфуфыренного мажорика схватить сзади за затылок и мордой о забор приложить. Просто так. Потому что он, мудак, морду воротит от пацана, который просит мяч, укатившийся за забор, подать. Руки, падла, замарать боится. Помню, как схватил одного урода за шиворот, заставил мяч поднять и ребенку дать. А еще карманы вывернуть и мелочь протянуть. Всю, что там была, и мелкому в ладошки отсыпать.
Он приходил сюда и понимал, что каждый из этих детишек не мечтает о новых игрушках, о подарках, о модных гаджетах, о деньгах. У них желания намного проще, намного скоромнее и в то же время самые несбыточные из всех, что мог бы пожелать ребенок. Они мечтают, чтобы однажды их забрали из этого зоопарка в семью, они мечтают о том, что у нормального ребенка есть от рождения. И Лёка мечтал. Вадим то едкое желание видел в его глазах постоянно. Как и немой вопрос «когда ты заберешь меня отсюда?».
«– Скажи Ва-си-лёк.
– Лёк-а-а-а.
– Ладно, будешь Лёкой».
Вадима всегда тянуло сюда, когда становилось херово. Здесь его ждали. Всегда. В любое время. Совершенно бескорыстно, просто потому, что он есть. Остановился, глядя, как мальчишка в зеленой курточке с медведями и кроссовках с обтертыми неоновыми полосками на подошвах бежит к нему с радостным визгом.
И невольно улыбка губы растянула, потому что сразу заметил. Как всегда. Словно чувствовал, что он пришел.
– Вадька… Вадька пришел. Ураааа!
Обнял ноги старшего брата через прутья забора, и тот опустился на корточки:
– Ну что, Лёка? Привет, мелкий.
Натянул ему шапку на глаза. А он радостно поправил обратно наверх и обнял Вадима за шею.
– Ты за мной пришел?
Парень отрицательно покачал головой и протянул ребенку шоколадку. А тот смотрит исподлобья и не берет.
– Ты обещал, что уже скоро.
– Знаю. Обещал. Не вышло. Прости. Я работаю над этим.
– Угу.
Ковыряет палкой грязь и на Вадима уже не смотрит, а тот чувствует, как сердце саднит и режет словно бумагой тонкой. Боль неприятная, вроде не до крови, но невыносимо паршиво становится, и в горле першит от этих губ надутых и худых грязных пальцев, сжимающих палку. Тонкие, почти прозрачные. Твою ж мать, чтоб все эти социалки на хрен сгорели.
– Ты передумал, да?
– Нет. Конечно же, нет. Лека, посмотри на меня.
– Не хочу. Не буду на тебя смотреть.
– Чего это? А ну посмотри мне в глаза, мелочь!
Отступил на несколько шагов назад, а Вадим все же ухватил его за куртку и дернул к себе.
– На меня смотри.
Медленно поднял голову – на грязном худом лице ссадина и синяк под глазом.
– Это что такое?
– Подрался!
– Вижу, что подрался. Накостылял или тебе накостыляли?
– И я, и мне.
Смотрит исподлобья щенком злобным, на самого Вадима ужасно похож и на мамку свою, такой же зеленоглазый, как и она. Больно становится неожиданно, словно под дых дали с носака, Вадим челюсти сжимает до хруста. Как и всегда, когда в глаза детские смотрит, а них любовь и надежда, а старшего грызть изнутри начинает, что кроме долбаной шоколадки дать нечего. У него у самого пока нет ни хера. Точнее, есть, но там неприкосновенно, и черт знает сколько не хватает и еще собирать, и собирать.
– А дрались чего? – чтобы отвлечься, и сам шнурки мальчишке завязывает. Кроссы порвал по бокам, рисунок стерся. Надо новые покупать. Ничего. Вой купит. Вот дело одно провернет уже сегодня и купит. И кроссовки, и вещи новые.
