* * *
– Ангелина Федосовна, по-моему, у вас очень болит поясница. Зайдите ко мне, когда освободитесь, – как-то предложил Стремянный.
– Никак хочешь мне дурака под шкуру загнать? – Искренне удивилась Старкова. – Совсем видать оголодал, что на меня позарился!
– Не болтайте глупостей, я врач!
Нескольких сеансов оказалось достаточно, чтобы серьезно уменьшилась застарелая боль, к которой Старкова давно привыкла и считала неизлечимой.
Она растерялась: доктор был непонятным – она к нему со злом, а он к ней с добром. Она стала все чаще дерзить, пыталась заставить Стремянного потерять терпение и начать огрызаться, но Федор Алексеевич прекрасно понимал ее душевное состояние и… ждал.
И кризис наступил.
– Ну что вы все смотрите?! Что вы все выглядываете?! Думаете, Старкова пьянчуга, она ничего не понимает, не замечает? А я все вижу! Да я вам сама все расскажу. Мне терять нечего и бояться некого! – Глаза на иссиня-бледном испитом лице старшей сестры горели каким-то неистовым огнем. – Вот вы смотрите на меня и думаете «Пропащая баба, падло», а я не всегда такой была. Такая была красатулечка, за мной самые бравые парни приударяли, – неожиданно черты ее лица смягчились, в глазах появилось что-то мягкое, мечтательное, – а я ни на кого внимания не обращала. Только об одном думала, дескать кончу курсы медсестер, буду ходить в крахмальном халате, и жизнь будет замечательной…
Оказалось, всё не так. Завоблздравотделом быстро понял, какие выгоды сулит создание Дома инвалидов. Но для этого нужен был надежный и в то же время безответный персонал. Он стал присматриваться к выпускницам областных курсов медсестер, стал следить за их начинающейся карьерой, и наконец, нашел…
Ангелина Старкова, назначенная сестрой-хозяйкой детского сада, по неопытности и не без помощи «добрых» людей уже через полгода запуталась в материальной отчетности, и ревизор из облздрава сказал, что у нее крупная растрата, и дело будет передано в суд.
– Не поверите, я так растерялась, даже удавиться хотела! Ведь ни крошечки себе не брала! Это я теперь так понимаю, что может никакой растраты и не было, просто меня затуркать надо было. И, конечно, нашелся «добрый дядя». Он меня утешил, сказал, что ему меня жаль, и что он переговорит с судьями. Я думала жизнь кончена, а он меня вроде бы спас, только лучше бы не спасал. Устроил меня сестрой-хозяйкой сюда, в новый Дом инвалидов. Потом он пришел как-то, сказал, что прокурор снова мое дело поднимает, подмазать надо, объяснил… как из дома для инвалидов войны устроить кормушку. А не соглашусь, – он меня больше защитить не сможет, и пойду я по тюрьмам. Пришлось мне и деньги добывать, и под ним побывать, и приятели его ко мне полезли. Я пить начала и мне все равно стало. Мы же нарочно так делаем, чтобы инвалиды здесь не держались, а довольствие на всех сто пятьдесят человек получаем… – Старкова замолчала, задумалась. – Хороший вы человек, Федор Алексеевич. Уходите отсюда, пока вас здесь не запутали, а то и сопьетесь, как Данилов, что до вас был. Он очень душевным был, фронтовиков жалел, вот и повеситься хотел оттого, что ничем им помочь не мог. А эти скотины… у-у-у! Мало того, что они деньги здесь гребут. Они же и из меня чуть ли не отхожее место сделали.
– То есть как это «отхожее место»? Что вы такое говорите?!
– А так, напьется кто из них, а бабы под рукой не окажется, так прямо ко мне. Лыка не вяжет, мычит, а за юбку хватается, и нишкни, а то и по морде врежет.
