– Стиляга!
«Девочки, пойдёмте отсюда?» – должно быть, что-то вроде этого сказала Mania и крикнула:
– Теть Оль, мы уходим!
– Отцу скажите!
Через пару минут мы были вместе. Когда закончился «снегопад» и лирические герои навсегда ушли «по переулку», к нам присоединился с сиявшим, как заметила ревнивая Ольга Васильевна, «как у Фонвизина», лицом Леонид Андреевич, и мы всей гурьбой двинули к дому. Нам вдогонку неслось в исполнении Глеба:
От зари, до зари,
От темна, до темна —
О любви говори,
Пой гитарная струна!
Ла-ла-ла, ла-ла-ла
Аа-ла-ла-а, ла-ла-ла!
Ла-ла-ла, ла-ла-ла
Аа-ла-ла-а, ла-ла-ла!..
Не знаю, как остальные, но я понял, для кого он старался. А уж он старался, о чём свидетельствовали свист, визг и улюлюканье восторженной толпы.
– Эх, где мои семнадцать лет! – воскликнул Леонид Андреевич.
– А мои двенадцать, – отозвалась Ольга Васильевна.
– Мама в папу в пятом классе влюбилась! – вставила Люба.
– Ещё бы! Кот ещё тот!
– О-ольга Васильна! Как вам не ай-яй-яй?
– А то нет!.. Нет, девчонки, не ходите замуж: за музыкантов!
– А за кого, за сынков профессоров? – не преминула кольнуть Люба.
– Или за комбайнёров… – не без намёка вставил Леонид Андреевич.
Я что-то такое слышал про колхозный картофельный роман. Совершенно невинное, глупое, что-то вроде сохранённой до свадьбы открыточки к Первомаю или Восьмому марта из самой далёкой деревни, куда однажды, ещё учась на повара, ездила с подружкой Ольга Васильевна, в самую, так сказать, страду и послевоенный относительный голод. Ну, и пострадала вечерок или два под «саратовские страдания». И всё! И ничего более! А поди ж ты!
– А что? – тут же огрызнулась принимавшая всё всерьёз и глобально Ольга Васильевна. – По крайней мере, им теперь в посевную и уборочную хорошо платят! Не то что некоторым!
– Н-да. Где мои семнадцать лет… – совершенно другим тоном произнёс Леонид Андреевич.
– Помалкивал бы, вечный юноша!
Маша с сёстрами помирали со смеху. Одному мне было не до смеху. И не только Любины колкости были тому причиной, но и штаны, которые при ходьбе опускались на подтяжках, мешая шагать, и мне то и дело приходилось их поддергивать. И руки сунуть в карманы не мог: они были под мышками. А тут ещё Леонид Андреевич стал подливать масла в огонь.
– А ты чего рубашку выпустил? Ну и видок!
– Модится, чай… – хмыкнула Ольга Васильевна.
– Какое там!.. Как голодранец! Заправь!
Я безмолвствовал.
– Ну, заправь же, ну! Сразу видно, в армии не служил!
И он пустился в свои армейские воспоминания. И так до самого дома то вспоминал армию, то призывал меня к исполнению её устава. Я насилу дождался, когда достигнем заветной калитки.
Когда Леонид Андреевич с Ольгой Васильевной ушли, Маша предложила прогуляться до лодочной станции.
– В такую темноту? – возразила Вера.
– И что?
– Страшно.
– А мы, как Никитина бабушка, скажем: «Господи, оборони нас от всякого зла!» – и всё!
И я так и не понял, в шутку или всерьёз это было сказано.
– Да идёмте же!
И Mania подхватила сестёр под руки.
В лесу было жутковато. Тишина, мрак и загадочное присутствие чего-то. Mania остановилась, прислушалась и шёпотом спросила:
– Слышите?
Люба оглянулась.
– Чего?
– Я всё же думаю, учёные ошиблись. Если всё-таки Бога придумали, то вовсе не от страха к грозе, а от страха к темноте. Кака-ая ночь! Но-очь, но-очь, но-очь… – повторила она, имитируя эхо. – А где-то там, – она повернула голову направо, – или там, – налево, – или там… – кивнула вперёд, – во тьме, притаившись, они уже сидят и ждут. Жду-ут, жду-ут. Ам! – дёрнула она Любу за руку. Та взвизгнула. – Трусиха! – сказала Mania, хотя в голосе её не чувствовалось храбрости. – Не темноты надо бояться, а людей.
