От стены раздался шорох. Опять крысы. В Костяном Дворце их полным-полно. Да здоровые, кусачие!.
Акъял вырвал клок пакли из лежанки, взял черепок от прежнего кувшина, разбившегося, и уселся у стены. Крысу надо убить, нору законопатить. Иначе придет, когда Акъял будет спать, из него самого клок вырвет.
Так ждал он не одну минуту. Шорохи становились все громче, все ближе. Вот совсем громко… и в стене появилась дырка!
Акъял приготовился, замахнулся черепком… но в последний миг замер, ахнул изумленно. Из дырки высунулась не крысиная морда, а человечья рука. Грязная ужасно, с обломанными ногтями, но точно человечья.
– Ау, кто там?.. – негромко позвал Акъял.
В ответ донеслось только шебуршение. На глазах узника дырка еще расширилась, сыпля во все стороны каменной крошкой. Вот уже достаточно, чтобы человеку пролезть…
В зиндан протиснулась чья-то голова. Волосы как солома, усишки тоненькие, нос крючком. Акъял смерил гостя подозрительным взглядом, но подал руку, помогая пролезть. Кем бы он ни был – все человек, не нежить Кащеева.
– Это восьмая камера? – сипло спросил пришелец.
– Нет, пятнадцатая, – ответил Акъял.
– Бесово семя, опять промазал… – сдавленно ругнулся гость.
– А зачем тебе восьмая?
– Если я все правильно рассчитал, восьмая угловая должна быть.
– И чего?
– У внешней стены.
– И чего?
– Оттуда наружу прокопаться можно.
– А-а-а… А можно с тобой?
– Можно. Только передохну сначала, – влез в камеру целиком пришелец.
Был он худ, изможден. Похоже, кормили его даже хуже, чем Акъяла. Тяжело дыша, он жадно таращился на лепешку и казы.
Акъял, тоже голодный, молча протянул пришельцу свой обед. Тот в один глоток сожрал сразу половину и виновато пробурчал:
– Три дни уж во рту ни крошки…
– Вот бедолага, – посочувствовал Акъял. – Видать, осерчал на тебя Кащей-бабай.
– Да и не говори. Повезло, что я жив все еще. Ты, друже, кто сам будешь-то?
– Акъял-батыр зовусь, – гордо представился егет. – Слышал, может?
– Как не слышать, слышал. Это же ты птице Самруг-кош помог, птенцов ее спас?
– Я он самый и есть, – невольно подбоченился Акъял. – Только ты откуда о том прознал? Там никого не было, никто не знает.
– Птица знает. Она мне и сказала. Меня Финистом звать, – назвался чужак. – Финист Ясный Сокол. Слышал, может?
– Слышал, как не слышать! – покивал Акъял. – Тоже много немалого ты сделал. Побратаемся, Финист-батыр?
– А чего ж не побрататься-то с хорошим человеком? – ухмыльнулся Финист.
– Славно, – кивнул Акъял. – Давай кровь смешивать. Есть что острое? Чем нору копал?
– Перьями, – непонятно ответил Финист.
– Какими еще перьями?
– Собственными перьями.
Русский показал Акъялу несколько странных лезвий на тонких палочках… и вправду словно перья. Но при этом острые и прочные, будто из стали.
– Где взял такие ножи? – подивился Акъял.
– Говорю же – перья то мои, – поморщился Финист. – Из крыльев повыдергивал. Стачиваются только быстро очень, а новые в один присест не вырастишь… Кабы хоть кормили, а то ведь и того нет…
– Ва! Это что ж, правду говорят, что ты человек-птица, Финист-батыр?! – поразился Акъял. – Я-то думал, вру… преувеличивают легонечко. Ну про всех же батыров чуть-чуть преувеличивают…
– И про тебя тоже?
– Не, про меня нет. Про меня только чистую правду говорят. Палец дам на отсечение.
– Ну и про меня – правду. Почти всегда.
Дожевав казы, Финист принялся мерить стены пядями, бормоча что-то вполголоса. Акъял внимательно смотрел на него, сложив руки на коленях. Его очень обрадовало новое знакомство, а в груди впервые за два месяца поселилась надежда.
