– Они подрались, – зачем-то говорит мне Маринка, но не отстаёт.
Подрались – это, пожалуй, громкое заявление. На Роме я не заметила следов драки.
– Меня это не касается, – отвечаю и ей, и себе.
Меня это действительно не касается. И Рома, и Дубов не маленькие. Они оба прекрасно знают, как последствия таких выяснений отношений отразятся на их профессиональной карьере.
– Ир, так что ты сказала Гронскому?
– Если тебе это так важно, спроси у него сама, – специально грублю, намекая, что разговор окончен.
– Какая же ты! Я ведь для тебя старалась, – доносится мне в спину Маринкин упрёк.
Не удивлюсь, если после этого Носова будет дуться на меня целый месяц. А может и два. Потом, будто ничего не произошло, напишет «привет» и, как ни в чём не бывало, спросит как дела.
Я так чётко вижу эту картинку, словно умею видеть будущее. Только это не ясновидение, а простое знание характера Носовой. Марина уже столько раз «старалась для меня», и потом мы с ней ссорились, что я уже сбилась со счёта.
Не глядя на номер, прыгаю в первое попавшееся маршрутное такси и бесцельно смотрю на сменяющийся пейзаж за окном.
Обычно, когда мне бывает совсем плохо, я еду к маме. На кладбище. И сейчас, словно сама судьба направляет меня именно туда.
Выхожу на хорошо знакомой остановке и понимаю, что с собой у меня ничего нет. Покупаю два букетика искусственных цветов, хотя всегда привозила живые, и медленно бреду вдоль неусыпной молчаливой охраны из крестов и надгробных памятников.
Стою, глядя на чёрно-белое фото, на котором мама выглядит такой живой и весёлой, и не понимаю, как такое могло случиться. Слов у меня нет, слёз тоже. Но она всегда понимала меня без слов.
Во время прохождения диспансеризации у мамы обнаружили рак. Это так сильно ударило по ней, что из энергичной, жизнерадостной женщины она превратилась в слабую тень самой себя. Мама таяла на глазах, и через три месяца её не стало.
Мы с Ромой уже встречались, и, если бы не его поддержка, я не знаю, как бы пережила эту потерю.
Домой я возвращаюсь ближе к вечеру.
– Ира, ты где была? – спрашивает Лариса, стоит мне только войти в квартиру.
– К маме ездила, – отвечаю, не подумав, как это звучит со стороны. Только от моего ответа мачеха становится белее мела. – На кладбище, – добавляю.
– Ну и шуточки у тебя, – высказывает, нервно передёрнув плечами. – Отец волновался.
– Он привёз мне коробку? – хватаюсь за напоминание и вскидываю на Ларису вопросительный взгляд.
– Нет… Не знаю, – исправляется поспешно. – Он и так на работе устаёт, а ты ещё с этой коробкой к нему пристаёшь, – ворчит недовольно. – К тебе приходили тут. Но я сказала, что не знаю, где ты есть.
Не спрашиваю, кто приходил. Приходили и приходили. Мне совершенно всё равно, кто это мог быть, а мачеха, кроме Маринки и Ромы никого не знает. И раз не назвала, значит, не они.
– А папа дома?
– Нет. Вызвали его.
Папа работает в больнице скорой помощи. И, пожалуй, в последнее время слишком много берёт дополнительных дежурств.
Ничего не отвечаю мачехе, подумав, что, наверное лучше самой заехать в гараж, я молча иду в большую комнату.
– Ты ужинать будешь? – прилетает мне в спину. Вроде бы и забота, но от неё веет холодом.
Отрицательно качаю головой и закрываю за собой дверь.
Здесь, в этом доме, прошло моё детство и юность. Однако я чувствую себя чужой, и понимаю, что на кладбище мне было намного уютнее, чем в родном доме. Как бы ужасно это не звучало.
