Принятая в хор из забредшего на российские просторы кочевого племени, полудикая пятнадцатилетняя девочка, принятая в хор ради звучного голоса редкого по красоте тембра, впервые выступала перед публикой. Еще вчера черноволосая смуглянка странничала со своей древней бабулей, а когда та скончалась – девочку сторговали старейшины для столичного хора, что считалось высокою честью. Цыгане что-то приказывали ей по-венгерски: таборная не вполне понимала русскую речь. Аккуратно причесанная и принаряженная дебютантка боязливо поглядывала по сторонам. Ей было в диковинку разнузданное сборище полупьяных мужчин, развязные движения товарок. Простосердечная пугливость сквозила в неискушенных очах. Пунцовая от смущения, слушаясь старших, юница завела напев несмелым меццо-сопрано, но скоро, следуя канонам песенной печали, отрешилась от толпы – и голос ее зазвучал непостижимо проникновенно, изливая из сердца вечную тоску по воле. По окончании песни на пару мгновений повисла почтительная тишина, но тут же зал всколыхнулся овациями и ободряющими криками. Обильный денежный поток зашелестел, зазвенел с прежней силой. Девочка опасливо съежилась; на ее растерянном юном личике ясно читалось желание спрятаться.
Старейшины, оценив важность момента, велели юнице одарить поцелуем наиболее щедрых дарителей, при этом, однако, строжайше ограждая ее от скабрезных касаний. Потребовались повторные окрики, пока целомудренная туземочка, затравленно озираясь, не пошла по кругу, нетвердо держа врученный ей поднос.
Чуть не плача, она целовала в губы дышавших перегаром, похотливых мужчин, шептавших ей непристойности. Шевцов стоял в полукруге среди прочих и, следуя очередности, бросил на поднос хрустящую купюру. Приблизившись к нему, певица подняла тревожные глаза – Валерий увидел красивое лицо перепуганного ребенка. Шевцова прожгло острой жалостью. Он отвел детскую руку, тянувшуюся обвить его шею:
– Не надо, девочка.
Не понимая русских слов, горемыка прочла в лице офицера сострадание, боль за нее, желание заступиться. В смятенной признательности затихла перед Шевцовым, пока не окликнули. Этот взгляд он не забудет никогда.
Дружной теребил друга, требуя продолжить похождения. Тщетно: у протрезвевшего Шевцова улетучилось желание куролесить. Дождавшись, когда осипшие к утру хористы завершили выступление, он поманил ближайшего к нему цыгана:
– Ромалэ… или как вас… С кем поговорить о выкупе хористки?
Рома принялись горячо совещаться. Понимая цену таланту кочевой иноплеменницы и подсчитывая выгоду, которую они могут потерять, хористы сомневались, стоит ли продавать девушку. Но, с другой стороны, эти шатровые болезненно свободолюбивы, строптивы и дики – пожалуй, сбежит при первой возможности.
– Господин офицер, мы дорогой выкуп назначаем.
– Сколько?
Хор назначил колоссальную сумму. Шевцов прикинул: едва ли достанет годового офицерского жалованья, хоть и с учетом окраинной надбавки. Все же думал недолго:
– По рукам.
– Мы не отпускаем девушку без ее согласия.
Шевцов издали поманил цыганочку:
– Илона, пойдешь со мной?
Девочка, всхлипнув от избытка пережитого за тяжкую ночь, придвинулась поближе и кивнула.
– К вечеру деньги будут, рома. Подготовьте Илону.
– Подожди, уважаемый. Когда свадьба?
Шевцов опешил:
– Час от часу не легче. Зачем свадьбу?
– Мы хористок на сторону отдаем только в честное замужество.
– И с выкупом?
