– А рабочие что – марионетки? Вот ни с того ни с сего подхватились и построились?
– Нет, их не один год подготавливали: смущали агитацией о смене режима.
– И что, в результате этой агитации они внезапно помешались и отправились на явную и бессмысленную гибель?
– Нет. Не внезапно. Серж, мне не по себе. Это дух смуты, который странным образом сам себя питает и воспроизводит. Морок массового психического нездоровья, эпидемия помешательства. Способность критиковать улетучивается, разум помрачается, человек начинает жить и действовать в соответствии с какой-нибудь утопической и разрушительной идеей, свято в нее верит и ею руководствуется во всем, вплоть до разрыва отношений с родными, если те не разделяют его бредовых убеждений. Он готов бросаться на всех несогласных, словно бешеная собака. «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный». И этот адский дух заразителен – вот в чем опасность. Эти люди не изолированы в сумасшедших домах, они разгуливают на свободе и заражают других. А мне не изобрести эликсира, чтобы излечить их.
– Знаешь, Валерий, не пора ли тебе самому у врача проконсультироваться? Ты меня беспокоишь.
– Перед глазами все один убитый… Весьма зрелых лет. Должно быть, дети остались. Сын, резвый школьник. Девочка какая-нибудь пузатенькая, с кукольными глазами и бантом в горошек. Мне бы хотелось разыскать их, помочь.
– Чем? Вернуть им отца никто не в силах. Или ты думаешь, они встретят тебя с распростертыми объятиями, когда ты сообщишь, как расстреливал главу их семейства? С радостью примут твои вспоможения?
– Вполне допускаю, что не примут. По крайней мере, совесть станет меньше тревожить.
Дружной пожал плечами, впрочем, сочувственно отнесшись к переживаниям товарища.
* * *
Друзья сошли на Варшавском вокзале в Гатчине и подозвали пролетку.
– Любезный, особняк отставного полковника Шевцова на Загвоздинской знаешь?
– Слыхал.
– Ты бы хоть тарантас свой в порядок привел.
– Да что толку… Подтаяло, вишь, жижа – враз все замызгает.
После теплого вагона легко одетые молодые люди мгновенно продрогли на сыром, пробирающем до костей ветру.
– А фартук куда дел? Того гляди руки-ноги отвалятся.
– Старый истрепался, новый не по карману… Да вон уж – добрались!
Пролетка застопорила у салатного цвета двухэтажного деревянного строения с башенкой. Шевцов слетел к родному крыльцу и, растирая ладони и неистово дыша на одеревенелые пальцы, принялся трезвонить в колокольчик у тяжелой двустворчатой двери.
– Аленушка, ну наконец-то – заморозила нас. Чаю согрей и неси не мешкая.
– Да, красотуля, беги со всех ног, – клацая зубами, прибавил иззябший Дружной, – Только в Питере случается этакая непостижимая погода: мало что морозно, еще и сырость доймет – застынешь до потрохов.
По лестнице спускался седовласый хозяин, безупречно причесанный, с явственной военной выправкой. Двигался он легко, несмотря на еле заметную хромоту:
– Приветствую, молодые люди! Здравствуй, сынок. Сергей Александрович? Давно не навещали.
– Позвольте засвидетельствовать мое почтение, Валерьян Валерьевич!
– Хорош! Молодцеват, подтянут – без изъянов! Скоро выпуск?
– Без пяти минут подпоручик!
– Прилежно занимаетесь?
– Имея перед глазами такой пример, как вы и наши наставники, не осмелился бы посрамить офицерскую преемственность!
– Ах, льстец… Всегда был услужлив. Постой же, в службу таких привычек не бери. Службу служить – душой не кривить.
