– Немедленно, Егор, немедленно! – волнуется она. – У меня из-за тебя неприятности будут.
Симпатично волнуется. Глазки горят, щёчки розовеют, белокурая прядка выбивается из-под колпака. А пахнет от неё, я уже заметил, не карболкой там какой-нибудь, а карамельками. Девчонка ещё совсем. Собирается в медицинский поступать на следующий год.
– Что за шум, а драки нет? – раздаётся знакомый голос.
Я поворачиваю голову. Ба, Куренков, собственной персоной. У меня тут не больница, а ставка главнокомандующего, не меньше. Правда в руке он держит не папку с докладами, а авоську с апельсинами. Роскошь какая.
– Беспорядки нарушаешь, а Егор Андреич? – с немного напряжённой улыбкой спрашивает он.
– Совсем капельку, – в ответ улыбаюсь я. – Водку же не пьянствую.
– Этого ещё не хватало! – кипятится Оленька. – Давай, Егор, не доводи до беды.
– Так у меня здесь переговорный пункт для конфиденциальных разговоров. У вас, товарищ подполковник, разговор конфиденциальный?
– Более чем, – кивает Куренков.
– Ну вот, что нам остаётся делать? Оля, не сердись. Пять минуточек ещё постою здесь, а потом Роман Александрович меня проводит.
– Так, всё, я пошла за Красновым, – говорит Оленька и уходит, всем своим видом, энергичной походкой и цоканьем каблучков демонстрируя твёрдые намерения привести меня в чувство и уложить в постель, так или иначе.
Лучше бы иначе, конечно, но я пока не готов к этому, хотя, если только осторожненько.
– Сколько соседей в палате? – спрашивает Куренков.
– Один. Зато целый генерал и афганец. Боевое ранение. Поэтому, если есть, что обсудить, давайте сейчас, а то чую, доктор прибежит и распатронит нас здесь.
– Понятно. Да, есть момент один. Про здоровье тогда чуть позже расскажешь, а сейчас про Печёнкина. Какого хрена, Егор? Это ведь ты его надоумил, да?
– О чём?
– О том, что Евстратова надо брать и что он без надзора сейчас. Короче, ты Печёнкина на ЛВЗ запустил?
– А что он сделал?
– Бл*дь! Егор, ты не финти! Ты его надоумил?
– Да что такое-то?
– Да то, что он ох***шая морда, лезет, куда не следует. Нас начал прижимать. Ворвался, как смерч, всё там разрушает, все «производственные», так сказать, связи и порядок действий.
– Ну, Роман Александрович, у нас же с вами не было никаких договорённостей по ЛВЗ, обязательств я никаких не нарушил. Мне очень надо было, чтобы он туда зашёл и занял определённый сегмент. Это в конце концов всем нам на пользу пойдёт, вот увидите.
– Не вижу я никакой пользы, – раздражённо бросает Куренков. – Вред один. Какого хрена, а? Почему со мной не посоветовался? Зачем тебе это надо было, ты можешь мне сказать? Что тебе вообще в голову взбрело? Головокружение от успехов, мать твою?! Не слишком ли высоко взлетел?!
– Это что ещё такое? – сердито спрашивает доктор Краснов, приближаясь к нам. – Крик, ругань, самовольное оставление кровати. Брагин, это как понимать? Вам что запретить посещения? Придётся так и поступить, а то мне же больше нечем заниматься, как бегать пациентов уговаривать. А вы, товарищ, как вам не стыдно, кричите в больнице. Пациенту нужны благоприятные эмоции. Знаете что, уходите-ка вы отсюда, да поскорее.
– Нет-нет, – возражаю я. – Это всё моя вина. Мой посетитель просто меня журил за то, что я с койки встал, хотя мне нельзя. Простите, я уже возвращаюсь. Роман Александрович мне поможет, не беспокойтесь.
Краснов высказывает всё, что думает обо мне, о моём эгоизме, о безответственности и о том, что я своим поведением отдаляю момент выписки, в то время как сотни нуждающихся ждут своей очереди, чтобы попасть в эту исключительную больницу.
