Пару раз в утренние морозы под —30, после сорокаминутных безрезультатных метаний от автобуса к трамваю и обратно, я возвращался в квартиру, еле двигая посиневшими руками, совершенно закоченевший и деморализованный невозможностью выбраться в центр. Но бабушка с дедом, дав мне пять минут на обогрев, доставали из кладовки валенки, заставляли сменить на них зимние ботинки, и выпроваживали за дверь, приговаривая: «Даже не мечтай оставаться! Ишь чего придумал, учёбу пропускать! Холодно ему! Всем холодно, другие—то как?» Они изнеженность внука решительно не понимали. Бо́льшая часть их жизни прошла примерно в таких-же условиях. Они, то мёрзли, то недоедали, а до школы ходили, или ездили на лошадях, за двенадцать километров в любую погоду.
Ситуация с транспортом стала медленно меняться в лучшую сторону, едва приватизации подвергся парк автобусов и маршруток. На линию начали выпускать окончательно разваливающиеся колымаги с дырами в полу. Стоимость проезда в подобной телеге составляла, если не ошибаюсь, 5 рублей, а потом и 15, тогда как в муниципальном автобусе – 50 копеек. Увы, муниципальных почти совсем не сохранилось. Проезд в трамвае, после повышения цен, тоже равнялся 50 копейкам, но и эти деньги, подчас, удавалось сохранить, ибо в плотной массе утренних ездоков ни один кондуктор работать не мог. Сидя на своём месте контролёрша, дёргаясь, кричала: «Передаём за проезд! На линии контроль! Задняя площадка, пересылаем деньги!» Кто—то и в самом деле отсылал вперёд монетки, но большая часть делала вид, будто не слышит, хмуро разглядывая слой льда на окнах.
Вот так, с боем прорвавшись внутрь салона, не стоило дёргаться и выходить у вокзала лишь для того, чтобы пересесть в электричку. Хотя, однажды, когда утренний весенний морозец второй половины марта по—зимнему бодро пощипывал за щёки и носы, вожжа попала нам с Лазаревичем под зад, и мы, сами не желая, совершили надолго запомнившийся анабазис по железной дороге. Добравшись до вокзала на маршрутке, я и мой товарищ увидали только хвост удалявшегося трамвайного вагона, а следующий должен был появиться минут 20 спустя. Становилось понятно, первую лекцию мы неминуемо пропускаем.
Перебежав через дорогу к трамвайным путям, мы с Димкой неожиданно повстречали Серёгу Травкина и Ольгерда Пустышкина, обычно величаемого Савельичем. Они тоже опоздали на трамвай и сошлись здесь случайно, за пару минут до нашего появления. Почти вся бригада Лазаревича, за исключением Паши Турова, летом участвовавшая в ремонте факультета, неожиданно оказалась в сборе. После непродолжительного замешательства и вопросов, обращённых друг другу: «Ну чё теперь делать—то будем?», рыжебородый блондин Травкин, глянув на часы, предложил:
– Айда на электричку. Она ещё, вроде, не отошла. Погнали!
– Да ты чего, Серёга, – изумлённо парировал вечно ноющий, худосочный мачо Савельич, – она уж минут пять, как ту—ту сделала.
Он жил возле вокзала и расписание знал гораздо лучше других.
– Да нет! – упёрся Травкин. – Говорю я тебе, она ещё не ушла. Гарантирую на 100%. Я на той неделе вот так же на трамвай опоздал, и пришлось ехать на ней. Пошагали, давайте, быстрее. Опоздаем же!
– «Так вы будете сегодня пихать, или вы не будете сегодня пихать?» – гоготнул Пустышкин, процитировав Серёгу.1
Тот в шутку замахнулся на него кулаком, а Лазаревич, поправив указательным пальцем сползающие с переносицы дымчатые очки, интеллигентно и резонно заметил:
