Только на одном листке отец вспомнил его. Только на одном вскользь записал:
«Море! Неодолимый простор. Глаза цепенеют…
Присутствие моря делает зиму неуверенной, несмелой. Дома зима другая. В детстве мы обивали огромные тополя обухом и, подняв носы, довольные, зажмурившись, наслаждались долгой струей снега, который осыпал нас полностью Мне было столько же, сколько ему теперь…» —Про меня! —душа вздрогнула, загорелась.
Но прямого слова о разлуке не было.
Отец погиб случайно и ужасно. Совершенно невозможно было в это поверить. Год потом не ходила ногами бабушка. А дед… Вовка видел однажды, как стоял он, никогда в бога не веровавший, на коленях, и плакал, и крестился под образами. К весне бабушка превозмоглась, осилисась и поднялась. Ожил и дед. Худо—бедно, но жизнь продолжалась. Дед был еще нестарым, когда паровозной топкой отдавило ему пальцы на правой. Увечье свое он не замечал, никогда о нем не говорил. Писать выучился левой. Инвалидной пенсией пренебрег, заработал «по старости», самую большую. Да и когда вышла ему эта пенсия, не унялся. – Сторожевать не пойду! – сказал он высокомерно и по—прежнему ходил в смену мотористом на деповскую нефтекачку.
Всё его образование уместилось в деревенской школе, где незабвенный Филипп Емельянович учил всех детей в одном классе, с утра до потемок. Учил по своей собственной системе, всему, что считал нужным. А когда случался недельный запой, деревня уважительно, с пониманием момента, разбирала свою детвору на каникулы. Дед закончил в деревне четыре класса, а приехав в город после армии, сдал без подготовки за семилетку и поступил в техшколу учиться на машиниста. Всегда что-то читал. Книги из библиотеки носил стопками. Кто Ленина тогда читал? А он читал из интереса! И политику любил страстно. Газеты все главные выписывал и телевизор смотрел добросовестно. Не то, что бабушка. Та сядет на диванчик, и уже через пять минут было слышно ее спокойное посапывание. Потом встрепенется:
– О, Господи, милостливый! Усякую ерунду людЯм показують!
Дед, усмехался, но согласно кивал:
– Иди, иди спи!
А сам засиживался до позднего часа.
Лысого Хрущева дед ругал нещадно. Горевал, расстраивался над кипой свежих газет: никудышняя власть! А на Западе потешался девяностолетний Черчиль: Россия закупает зерно! Черчилль «умирал от смеха». Не зря потешался: на Кубани ели кукурузный хлеб. И все говорили, что осенью введут карточки. Карточки не ввели, а осень пришла, и Вовка пошел в школу. Провожал его дед. Учительница, спутавшись, назвала его» папашей». В погожий день дед был без кепки. Густые, темные вихры его лохматил ветер, блестели под солнцем загорелые лоб и скулы.
Теперь же он сгорбился, посидел, но все еще был могучим. А Вовка подрос, вырвался из плена Стивенсона и Джека Лондона и теперь с завистью читал у Бориса Лавренева о своем сверстнике: «…я поступил машинистом грузо—торгового стимера, ходившего рейсом «Брест – Марсель – Александрия». Сердце его волновалось. Он знал: отец плавал механиком-рефрежираторщиком. Плавал далеко от Марселя и Александрии, на Севере, где, если затерялся человек, плетется самодин на один в бескрайней мерзлой снежности. Дойдет ли, нет ли, Бог знает…
Конец ознакомительного фрагмента.
Если вам понравилась книга, поддержите автора, купив полную версию по ссылке ниже.
Продолжить чтение
