Его семья. Братья. Дин, Данди и Грег. Патлатый барабанщик с дредами. С этими карими глазами, которые нельзя забывать.
Стучит, молотит громче, а из-за двери ни звука. Тревога сводит с ума: засранец не пришёл уже на третью репетицию, а вечером новый концерт.
– Эй, Патлатый! Кончай дрыхнуть! Открывай! – тарабанит по тупой деревяшке с кривой цифрой двенадцать. Номер в очередном отеле в очередном городе, даже названия которых слиплись в пьяную кашу.
И тишина. Психанув, делает шаг назад и с силой пинает хлипкую дверь, с хрустом вылетающую из петель. От грохота в коридор высовываются любопытные заспанные рожи, в том числе и Данди.
– Чувак, какого хуя?
Не слыша, проходит в номер. Смердит неимоверно. Пахнет чем-то отвратительно сладким и тошнотворным, гадостью на языке. Дурное предчувствие. И вот она, мятая постель в тёмной комнате с задёрнутыми шторами. Нащупав выключатель, врубает верхний свет.
– Грег, подъём!
Чёрные дреды раскиданы по подушке. Выпучены мутные карие глаза, смуглая кожа посерела. Рядом с безвольной синюшной рукой валяется резиновый жгут, шприц и пакетик с порошком. Порошком, который дал ему сам.
И Кейд закричал.
Он помнил этот свой крик – крик отчаяния и боли, крик, полный вины. Когда раздирает кишки, а в глазах навсегда застывает что-то безумно важное. То, что делало тебя тобой. Этот могильный смрад будет преследовать ночами и давить – пусть пройдёт десять лет, пусть двадцать. В голове это останется навсегда застывшей картинкой.
– В голове у тебя всё ещё бой, будто танки идут, пули, взрывы и жуть. В голове у тебя все в слезах вновь.
Кейд не видел зрителей – он вообще не открывал глаз, всё отчаянней дербаня струны. У него не было права говорить тогда, насколько ему жаль. Так хоть сейчас заявить об этом миру. Чёрт, услышьте: ему охуенно жаль, что так случилось. Что нет Грега. По его вине, по его эгоизму, по его тупому желанию «дать своим парням драйва перед концертом». Он убил их всех в тот день. Своих «Сынов», не пожелавших больше терпеть в конец зарвавшегося солиста. Музыка пропитывалась его болью с каждым аккордом, тоской по потерянной семье. И на припеве плотину прорвало: во всю силу связок Кей взял самые глубокие ноты:
– В голове, в голове… Зомби, зомби, зомби…
У него слишком много трупов в голове. Труп отца, который даже не видел. Скончавшийся от удара, старик неделю ждал в морге, пока сын приедет и устроит достойные похороны. А сыну важней был рок-фестиваль, отчаянное желание вернуться на Олимп, который его отверг, как отрыжку. Инфаркт в аэропорту – как наказание свыше. Он не похоронил своего отца, это сделали без него. Снова вина. Обязан старику всем. И надрыв, с лёгкой хрипотцой, отпуская эти трупы плыть дальше по реке времени:
– Что в голове, в голове? Зомби, зомби, зомби…
Слабая акустическая гитара тянула, как могла. Сьюзен не дышала, выйдя вперёд и снимая Кея – каждую ноту, от которой дрожало внутри. От его голоса по позвоночнику шли мурашки – низкий, но без проблем берущий высокие тона, он как будто играл со слушателем. Завораживал и подчинял. Тихо выбрались из-за столов лесбиянки и парнишки-панки, смотря на отрывающегося гитариста с открытыми ртами. Это было чисто – чистый экстаз, который уходил под неоновый потолок и окрылял. Даже подпевать не хотелось, не хотелось портить момент.
Последний уверенный удар по струнам, и Кейд замер, опустив голову. Он тяжело дышал, как от пробежки. Пробежка по худшим дням его жизни, вывернув себя наизнанку. Робкие хлопки заставили его поднять взгляд на зрителей – первой зааплодировала официантка, с довольным лицом заметившая:
