Наступило минутное молчание. Каменский пристально, без стеснения рассматривал то Подгаевского, то хозяина. Последний, очевидно, заметил это, потому что отчетливо повторил, обращаясь уже к одному Каменскому:
– Так ка́к вы нас находите? Пьяны мы или уже можем вести душеспасительные беседы?
– Мы этого еще не знаем, – ответил Каменский серьезно.
Петр Алексеевич сделал вид, что уже не слушает, и обратился к Наталье Борисовне.
– Мамаша, – сказал он, – налейте и мне стаканчик чаю, только, пожалуйста, без коньяку!
– Вот как! – засмеялась Наталья Борисовна.
– Я слышу разговор о Толстом, – продолжал Петр Алексеевич, оглядывая всех и подчеркивая слова, – и вот мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. И когда я понял то, что́ понял, я перестал делать то, чего не надо делать, и стал делать то, чего не делал и что́ нужно делать.
Все засмеялись.
– Очень, очень удачно скопирован Толстой! – подхватил Бобрицкий.
– Какой догадливый! – пробормотал Петр Алексеевич, раздувая ноздри.
– Нет, почему вы так против велосипедистов? – улыбаясь, но уже нервно прикрывая глаза и волнуясь, заговорил Игнатий.
– Разве я это сказал? – спросил Каменский и поднял брови.
– То есть не сказали, но, в сущности, это понятно… И это странно… Я думаю, что всякий труд, исполняемый с наименьшим напряжением мускулов…
Все прислушивались. Каменский же немного наклонил голову, и по лицу его было видно, что он хочет вникнуть в каждое слово. Но Игнатий запнулся, щелкнул пальцами и прибавил торопливо:
– Я хочу сказать, что такой труд, во всяком случае, более нужен, чем какой-либо другой…
– Я вас не понимаю, – спокойно возразил Каменский.
– Не понимаете? – переспросил Игнатий.
– Извините, не понимаю.
Игнатий вздернул плечами.
– Что же тут непонятного? Разве я темно выражаюсь?
– Нет, но вы, очевидно, не подумали, что сказали.
Игнатий прикрыл глаза, соображая, подумал он или нет, и наконец выговорил:
– Нет, знаете, я темно выразился, но вполне понятно, что́ я хотел сказать. Я хотел сказать, что всякий труд…
– Нужно всегда различать, – тихо, но властно перебил Каменский, кладя ладони на стол, – нужно всегда различать, что нужно и что не нужно в жизни; именно, как сказал Петр Алексеевич, надо знать, что нужно делать и чего не нужно делать.
Он мельком взглянул на Петра Алексеевича и продолжал:
– Да, именно так. Поэтому слово «всякий» очень часто не имеет ни значения, ни смысла. Всякий труд! Да вот ведь и обезьяна трудилась, и ей стало жарко и скучно наконец.
– То есть я не понимаю, про какую обезьяну вы говорите?
– А вот про ту, что катала чурбан. Помните басню? О труде надо думать серьезно и избирать надо тот труд, который не ограничивается одним наименьшим напряжением мускулов. Труд жизни…
Игнатий заволновался еще больше.
– Вы думаете, кажется, что я не имею понятия о труде?
– О чьем труде?
– Вообще о труде… Я не меньше вашего работал и работаю…
– Я о вас пока не говорил.
– Но ведь это понятно!
– Я о вас не говорил. О вас я еще буду говорить.
Игнатий вспыхнул.
– Но ведь это, конечно, и от меня будет зависеть, – резко возразил он. – Личности тут ни при чем.
– Нет, именно при чем. И отчего нам не говорить друг о друге? Мы не должны учить других, когда еще не очистились сами, но мы должны быть братьями и помогать друг другу.
– Однако же вы говорите тоном именно поучения!
Каменский немного смутился, но тотчас же оправился.
