Часовая башня - страница 2

– Встань, встань. Не надо слёз, – потрепал по плечу вставшего перед ним на колени управляющего Яков Карлович.

– Всё Федька, Сафронов сын, – с трудом, встав на ноги, отряхнул колени. Затем, достав платок вытер глаза; – Помните, в том году из города вернулся, я вам докладывал, что большевик он. Так вот, чуяло моё сердце, нахватался там всякой глупости. Кто ж подумать-то мог, что теперь они у власти окажутся со своим Ленином.

Сначала по избам всё керосин жгли. А тут, поди ж ты, к церкви все вышли на митинг. Кричат, ругаются. Будто не устраивает всё.

Подошёл к ним, спросил;

– Чем недовольны христиане?

Видит Бог, лучше б не спрашивал. Вся злость на меня обернулась. Будто я у них деньги своровал. Пуще прежнего кричат. Говорю:

– Не я ли вас перед барином всегда защищал, коли надобилось? Неужто забыли мою заботу?

Замялись, подумал; может за ум взялись. Но, нет, ещё пуще разошлись. Бабы мужиков подначивают. Разбушевались, только гнев теперь на вас обернулся. Нет, не самого, а на дом, что будто бы мешает своим внешним видом, солнце им с небом загораживает.

– Солнце?

– Да, так и сказал Федька. А все будто с цепи сорвались, повторяют за ним.

– А староста что ж?

– Нет не видал его. Сам хотел отыскать. Думал поддержки найти.

– Так уж всё село взбунтовалось?

– Нет, не всё. В основном те, кто выпить горазд, и дворами своими невелик.

– И, что ж дальше?

– А дальше Федька и говорит: Айда экспроприировать имущество!

– Так и сказал – экспроприировать?

– Да. Где он только слов-то таких набрался. Неужель в городе так говорят?

– В городе теперь ещё и не такое услышишь. Полицию вызывал?

– На следующий день ездил. Только вот боятся. Так и не приехал никто. В участке сказали; – Знаешь Демьян Елиазарович, ты сам там решай. А мы уж видать не в помощь тебе боле. Не 905 год на дворе. Тогда хоть страх Божий был. А, теперь всё иное. Священников не слушают, а уж нас-то и подавно.

Вошли в дом.

Та мебель, что потяжелее, ещё стояла на своих местах. На стенах тёмные прямоугольники от снятых картин, не было китайских ваз, что украшали собой гостиную и прихожую. Пропали стулья в столовой.

– А на кухне всё под чистую. Посуды, надо вам признаться Яков Карлович больше никакой нет. Что не побили, всё по хатам растащили. А за серебро чуть не убили меня. Схватил Федька за шиворот и, дыхнув перегаром, молвит; – Сам клочь от буфета отдашь, или ножичком тебя почикать? А глазки-то хитрющи у него, будто видит меня насквозь. И, тут страшно стало от того, будто засомневался я в своей правоте и законности. Ведь так уверенно душил, будто вора, что невольно и поверил; правда на его стороне. Нет, всё понимаю, знаю, помню, а возразить-то и не могу. Вот ведь какая силища у него в глазах. Не в руках. Их-то я не боюсь, по старости лет. Не совладать мне с ними и подавно, даже и в мыслях не было. Да и внучок ещё, на меня руки поднимать. Но, показалось тогда: не он один таков теперь стал, а будто вся злость, что испокон веков в человеке сидела, выйдет теперь и по земле нашей разольётся.

Не могу я это всё вам словами простыми земными разъяснить. А, только вот поверьте мне, что правду говорю. Не струсил я. Понял – конец времён настал и не будет уже никогда так, как прежде.

– Не будет, – присел в кресло у камина Яков Карлович. Любил это кресло, особенно зимой, когда приезжал на Рождественские с семьёй. Или осенью, задерживаясь на недель перед тем, как возвращаться в Петербург. Но, сейчас показалось неуютным, словно холодом обдало. Догадывался; дом прощается с ним таким образом, словно отторгая от себя, как инородное тело. Не нужен был ему. Словно видел свою судьбу, желал скорее остаться один, для того, чтоб по быстрее забыть заботу о себе своего хозяина.