– Проход закрыт, – за четверть часа до того ворчливо бросил привратник, даже, похоже, не посмотрев на застывшую в клянчащей позе фигуру Ролло. Привратник сидел на ступеньках, в поношенном суконном плаще с капюшоном, открывавшем только острый небритый уже с неделю подбородок.
– Мне нужен Кассель из Тор Брина, – выпалил юноша, подивившись собственной храбрости. – Он сказал мне быть вовремя.
– Хто? – пробурчал привратник.
– Кассель… из Тор Брина. Магистр… то есть, бакалавр.
– Пф, – снова буркнул старик, – да их тут как грязи. А нам тоже кушать хочется.
Чуть подумав, Ролло выудил из кармана медную монету. Одну из пяти, что так приятно оттягивали карман. Привратник разглядывал грохен с превеликим подозрением, так долго, что юноша заподозрил, что он заснул, но в конце концов зажал монету в кулаке, и вновь уставился на мостовую. Ролло, сочтя это за знак согласия, ужом прошмыгнул внутрь.
Университетский квартал был обнесён стеной, и это при том, что это был большой квартал, в который некогда существовавшая тут школа разрослась за тысячу лет. Ролло не был особенно уверен в том, что именно за тысячу, ну, может, за сто или около того, но стена была толстой, хотя и не особенно высокой, локтей в двадцать, сложенная из камней с телёнка размером, вся заросшая плющом, а здешние дома… они тоже были каменные сверху донизу, и напоминали крепости. Очень красивые крепости.
Город вокруг был обычен и привычен: кривой и косой, с улицами, зажатыми меж высоких домов. Этажей было самое большее три-четыре, но узость этих улиц и почти смыкавшиеся наверху коньки крыш вполне могли вызвать приступ клаустрофобии. Некоторые из домов, по-видимому, самые старые, с кирпичными основаниями и деревянными надстройками, имели собственные дворики, но медленно и неуклонно повышавшийся уровень мостовых утапливал их всё глубже и глубже, как в случае с «Львом и Единорогом», в котором Ролло провёл последний год своей жизни. Чтобы попасть в дворик таверны, надо было спуститься с улицы по крутой лестнице. В гостиницу имелся и другой вход, с улицы Водопоя, но он предназначался для постояльцев с лошадьми, то есть людей состоятельных.
Сверху за заборчиком всегда мелькали чьи-то головы, лошадиные морды, и доносилась неумолчная какофония из людских голосов, лая собак, хрюканья свиней, перестука молотков и скрипа телег; из труб над крышами сотнями сизых струек поднимались дымки. Запахи стояли самые разнообразные, но обоняние Ролло по большей части желало улавливать только съедобные: хлеба, чесночной похлёбки и жарящегося мяса.
Здесь же с запахами было не очень, и каменным было всё. Многоугольные и квадратные башни непонятного назначения, что-то похожее на собор с окнами-витражами, крытые лесенки и ажурные переходы, звериные морды, пялящиеся с крыш, тоже очень тесные улицы – и это дышало древностью и каким-то пренебрежением, вернее даже, полным невниманием к маленьким фигуркам людей, то и дело сновавшим в проулках.
Травка на том газоне, на котором стоял Ролло, правда, была просто божественна, и, наверное, именно это и вызвало у него внутренний экстаз. Она была свежескошенная, и ещё не убрана. Ни травы, ни деревьев во всём остальном Лонхенбурге было днём с огнём не сыскать: только дома да сточные канавы. Ролло, как только вошёл, вернее, прокрался через главные ворота, так здесь и застыл, озираясь с восторгом. На траве под древними клёнами и дубами сидели и лежали послушники, вернее, поправился про себя Ролло, студенты: некоторые читали, некоторые закусывали, а кое-кто просто спал, подложив под голову сумку. Среди дубов выделялся один, вернее, даже не выделялся, а царствовал, господствовал, просто существовал как Аир до создания мира, не обращая внимания на снующую вокруг мелочь: огромный, толщиной в пять человеческих обхватов, бросавший тень на добрую половину лужайки. Небо было голубым, редкие облачка белели в высоте, птички, как и положено птичкам, весело щебетали над головами, в отличие от вечно унылых голубей и ворон за стеной.
