Постоянная борьба за сведение концов с концами иногда выматывала Кейт. Однако судьба не оставляла им выбора: или так, или… полная нищета. Для Кейт это было немыслимо. Жизнь превращалась в кошмар. Нечем платить за жилье? Домовладелец вышвырнет твою семью на улицу вместе с пожитками. А дальше – убогая комнатенка в меблирашке, где вся семья быстро подцепит вшей. Прозябание, когда одежда превращается в лохмотья, когда твой муж целыми днями пропадает в пабах, потому что ему невыносимо смотреть на тощих, оголодавших детей. На своей улице Кейт видела такое не раз, когда глава семьи терял работу или заболевал. У тех семей, как и у ее собственной, не было сбережений, кроме нескольких монет в жестяной коробке. Бедность всегда виделась ей пропастью, в которую гораздо легче скатиться, чем выкарабкаться из нее. Кейт старалась, чтобы их семья находилась как можно дальше от пропасти. Забастовка угрожала толкнуть их к самому краю.
– А я знаю, как мы поступим, миссис Финнеган, – захихикала Лилли. – Я в газетах читала: за поимку Уайтчепельского Убийцы объявлена награда. Сто фунтов. Это же куча денег! Вот мы с вами его и поймаем.
Кейт тоже засмеялась:
– Еще бы, Лилли! А какая парочка получится из нас! Темной ночью пойдем в самый глухой переулок. Я возьму метлу, ты – молочную бутылку. И не знаешь, у кого сильнее поджилки трясутся.
Они поговорили еще немного, потом Кейт допила чай, поблагодарила подругу и сказала, что ей пора. Лилли открыла кухонную дверь. Чтобы выбраться на улицу, Кейт требовалось завернуть за угол, выйти через боковые ворота в узкий проход, тянувшийся вдоль дома. Она вечно задевала костяшками пальцев за кирпичную стену. Проще было бы выйти через парадную дверь. Но вдруг кто из соседей увидит и скажет миссис Бранстон? Улица считалась приличной; в здешних домах жили люди среднего класса, и прислуга не смела входить и выходить через парадную дверь.
– Пока, миссис Финнеган.
– Пока, Лилли. Дверь запереть не забудь.
Громадная корзина с бельем заглушала голос Кейт и делала ее похожей на диковинное существо.
«Вот уже и осень», – думала Фиона, кутаясь в шаль. Куда ни посмотришь – везде приметы осени: листья падают, дни короче, угольщик с телеги призывает подумать о скорых холодах. Сентябрь есть сентябрь. Воскресный день выдался пасмурным. «СЕЗОН СМЕРТИ» – кричал газетный заголовок. «УАЙТЧЕПЕЛЬСКИЙ УБИЙЦА ПО-ПРЕЖНЕМУ НА СВОБОДЕ».
Фиона сидела на ступеньке крыльца, читая отцовскую газету. Шейми играл рядом. И как только женщины отваживались гулять по закоулкам с незнакомцем, зная, что где-то рядом бродит убийца? «Он дьявольски обаятелен», – сказала ее ма. Скорее всего, мать права. Нужно обладать изрядным обаянием, чтобы женщина согласилась пойти с ним неведомо куда, когда вокруг темень и густой туман.
На ее улице и по всему Уайтчепелу люди отказывались верить, что кто-то способен совершать зверские убийства и затем бесследно исчезать. Полицейские выглядели шутами. Их критиковал парламент, над ними издевались газетчики. Фиона знала, как это сказывается на дяде Родди. Он так и не оправился после убийства Полли Николс. Ему продолжали сниться кошмары.
Мало того, что убийца был чудовищем. Газеты сделали его символом всех бед общества. В рабочей среде это был символ насилия и беззакония, в высших слоях – разврата. Богатые видели в убийце члена некой тайной организации низов, двуногого зверя, обозленного на весь мир. Бедные, наоборот, считали его аристократом, джентльменом, получавшим извращенное наслаждение от охоты на проституток. Для католиков он был протестантом, для протестантов – католиком. Иммигранты, живущие в Восточном Лондоне, считали его сумасшедшим англичанином, пропившим мозги и необычайно опасным. Соотечественники Джона Буля видели в нем грязного, безбожного иностранца.
