Запомнилось, что там было очень много вкусной еды. Когда мы с Гариком вышли на кухню, он тут же заглянул под крышку огромной кастрюли, стоящей на плите. Мамочки! Она до верху была наполнена вареными куриными ногами. Мы воровато вытащили по одной и мгновенно проглотили их чуть ли не с костями. Божественно!
Сейчас-то этим никого не удивишь, а тогда куриные ноги отдельно от курицы не продавались. Да и обычная курица в те годы тоже была дефицитом и выдавалась только целиком, обтянутая в целлофан и вместе с праздничным набором. А тут десятки куриных ног! Торчат костями вверх, как патроны в барабане, да еще и в несколько слоев…
Нет, угощение в тот раз было классное, да и выпивки было навалом, а пить-то особо еще не умели – только начинали осваивать этот бесконечный и, как показало время, пожизненный процесс. Вот наш маленький Заремба и перебрал. Весь вдруг позеленел, появилась в нем какая-то вялость, глаза стали слипаться, речь участилась и стала нечленораздельной. Отключился, короче.
Пришлось уложить его прямо на диван в большой комнате, рядом с елкой, в интимном мигающем свете которой там были организованы танцы. Так он на протяжении всего праздника на этой тахте недвижно и лежал.
У нас же с Гариком все, наоборот, сложилось поначалу очень успешно. Съели, наверное, по десятку этих бесподобных куриных ног, поэтому и не очень пока еще охмелели. Закадрили двух каких-то смазливых девиц. Танцы-шманцы-обжиманцы. За этим сладким занятием про бедного Зарембу совсем забыли…
И тут я тоже что-то немного приустал и от выпитого, и от этих возбуждающих танцев, сел на диван перекурить и вдруг слышу чей-то утробный, еле слышный, потусторонний голос:
Василий… это ты?
Я сначала даже и не понял, откуда это. Даже испугался слегка. Думаю, – ага, а не белая ли это горячка так начинается? Дурак был совсем. Не знал, что допиться до белой горячки – это еще уметь надо. Люди над этим годами работают, да еще и не каждому дано. Со стакана водки она не приходит…
А тут вдруг опять:
– Василий… – да тихо так, будто шелест ночного ветерка по листве.
Наконец до меня дошло:
– Заремба, – говорю, – это ты что ли?
А он лежит лицом к спинке дивана и даже не шелохнется, только этот придушенный и еле слышный голос:
– Да, это говорю я, – Заремба. Только прошу тебя – тише! Не поворачивайся ко мне и сиди спокойно, а то на меня обратят внимание, – а сам лежит будто труп окоченелый, абсолютно без движения…
– Да, что случилось-то, – тоже шепотом, испуганно спрашиваю я, не поворачивая к нему головы – с тобой все в порядке?
– Нет, со мной не все в порядке, – отвечает голос.
– Зар, ты что, встать что ли не можешь?
– Не могу. Даже пошевелиться не могу.
– Да в чем дело? Ё-моё! Тебе что – плохо?
– Плохо. Очень плохо. Меня вырвало. Прямо на тахту.
– Как? Все это время ты лежишь в собственной блевотине! – только теперь я почувствовал неприятный кисловатый душок с его стороны.
– Да, с тех пор. Если я встану – все увидят, что я весь облевался. Только, умоляю, – не говори никому и принеси мне стакан воды – умираю от жажды…
Вот, господа, до чего доводит наполеонов комплекс! Так этот бедняга и не встал с той тахты до тех пор, пока мы все там совсем не перепились и, как и он, тоже не начали травить. Травили все, – не зависимо от пола и возраста. И по одиночке, и попарно, и даже целыми группами. Пусть уж Верди меня простит, но тогда просто какая-то сплошная «Травиата» у нас получилась. Видимо эти красивые куриные ноги нас подвели. А может, водка несвежей оказалась…
