– Прости, Олюшка!.. – Ефросинья Михайловна, присев перед дочерью, уронила голову ей на колени. – Прости, доченька…
У матери затряслись плечи, и из груди вырвался сдавленный стон. Вся добродетель, что проявляла дочь к ней, к ним, теперь обернулась материнской болью и страданием.
Оля виновато улыбалась, нежно поглаживая уже седеющую голову матери.
4
Пришли с силоса Галя и Игнат. В доме запахло ароматом луговых трав.
– А это… чё вы тут делаете? – спросил подросток, не признав старшей сестры.
Татьяна Яковлевна торопливо поднялась с колен и, вытирая подолом передника лицо, сказала с придыханием:
– На радостях это мы. Олюшка приехала.
Первой к Вере подбежала Галя. Обнялись, смеясь, расцеловались.
Игнат смотрел на сестёр и не спешил с поцелуями – не мужское это дело, – хотя едва сдерживал желание броситься сестре в объятия.
Оля сама подошла к нему, пригнула его голову к себе, поцеловала в вихор.
– Какой большой стал и сердитый, – потеребила соломенные волосы брата. – Ну, нá тебе за это подарок, – подошла к чемодану, открыла и вытащила из него чёрные ситцевые штаны, шаровары!
Игнат, обрадовано заулыбавшись, принял их и прикинул на себя – таких ни у кого в деревне нет! Последний крик моды.
– Я вам с Лёнькой одинаковые привезла.
– Спасибо, сестрица! – крикнул подросток и побежал в горницу, на ходу расстегивая свои латанные-перелатанные штаны, которые ни грех было бы пустить на половую тряпку.
– А это тебе, Галинка, кофточка. Не знаю, в пору ли? По себе прикидывала. Мы теперь с тобой не больно-то разные.
Надя взяла кофточку, она оказалась шелковой, прижала к губам и глубоко-глубоко вдохнула. Какие же подарки сладко духмяные!
Выскочил из горницы Игнат и закружился. Куда девалась взрослость…
– Ну, как? – восторженно спрашивал он, разводя широкие штанины в стороны. – Лихо?
– Цыга-ан! Настоящий цыган, – отвечала за всех мать, виновато и радостно поглядывая на Олю, та улыбалась с тихой радостью, за которой угадывалась грусть пережившего немало человека.
Игнат, подпрыгивая, убежал на улицу.
Галя ушла в горницу. А Оля тем временем набросила матери на плечи цветастый широкий платок и выложила на стол сатиновый отрез на платье. Татьяна Яковлевна всплеснула руками, протестуя.
– Ты что же это? Зачем? А себе?..
– Что себе?.. Себе подождёт, – засмеялась дочь. – Вы тут совсем обносились. Забыла, поди, когда последний раз обнову справляла?
У Татьяна Яковлевна к горлу подступил комок: да что же ты со мной делаешь, девочка моя?!.
Вышла Галя. Голубая кофточка пришлась ей впору, и девочка сразу повзрослела, посерьёзнела, даже осанка изменилась; девушка стала более женственной, грациозней.
– Ах, Галка!.. – только-то и смогла выдохнуть мать.
Татьяна Яковлевна, глядя на дочерей, улыбалась ломаной улыбкой сквозь слезы, и видела перед собой уже не девочек – девушек. Выросли. Как выросли!.. Худо, правда, тяжело было, но выросли. И понимала, что не будь старшей дочери, не отослали бы её тогда на тот военный завод, смогла бы она одна поднять такую ораву? Вот уж воистину: не было бы счастья, да несчастье помогло. И радость, и горе до слёз. Каково-то у них дальше сложится? Войны бы не было больше, войны…
Вбежала Нюська. Она с порога бросилась к Гале, приняв её за городскую сестру; та показалась ослепительно нарядной – в новой кофточке, в платке на плечах (в Олином подарке для матери), стояла перед зеркалом, висевшем на стене, и красовалась.
