«А ты сваливай в другое место».
«Ты что, ты что, Андрюха? – испугался Воронов. Даже оглянулся, будто нас могли подслушать. – Где это, скажи, будет по другому?»
«Ну, тогда чего жалуешься? Нет рогов, на пацанов не кидайся».
Втайне я, понятно, надеялся, что бывший таксист сломается. Сломается и скажет: «Вот, значит, решил я, Андрюха. Вступай в мое дело, Андрюха». Вот тогда я бы приструнил Долгана. А так что?
Точно, голова у меня в ту осень ехала.
Я все ненавидел, но держался. Пытался припомнить номер «жигуленка», из которого стреляли в Шурку. Пытался узнать, на каком кладбище похоронили Шурку. Пацаны молчали, говорили – этим занимался сам Филин. Иногда вспоминал Вадика Голощекого, вот бы с кем поболтать, он бы многое мне рассказал. Это же просто, это даже китаец поймет, скрипел я зубами. А иногда вспоминал нежную тварь из «Рыб».
Из-за этого как-то заехал к Юхе.
Юха мне не понравился. Пей отраву, хоть залейся! Благо денег не берут… Нехороший Юха был в тот вечер, то ли накурился, то ли довели его бесконечные безденежье и похмелье. Сколь веревочка ни вейся – все равно совьешься в кнут…Мы с ним раздавили бутылочку. Ох, родная сторона, сколь в тебе ни рыскаю, лобным местом ты красна да веревкой склизкою… Уходя, я бросил на стол пачку бумажных салфеток.
«Зачем?» – спросил Юха.
«Чтобы ты в них сморкался, блин!»
Юха намека не понял, да и не надо было так говорить.
Но давно не было дождей, стояло бабье лето, хотя по утрам уже здорово подмораживало. Все плыло в голове. Иногда я не мог понять, точно ли мы, например, ездили с Долганом и конкретным Толяном на пасеку к деду Серафиму? Конкретный Толян на мой вопрос сердито сопел, а Долган прямо остервенялся. Оказывается, хорошую перспективную квартиру на Маркса он так и не откусал. Наверное, Филин не позволил. Не сложилось у тебя с дедом, не подписал дед бумаг, сам виноват, сказал он Долгану, а лишнего шума нам не надо.
Вот Долган и остервенился.
Ну, и хрен с ним, решил я, пусть живет вредный.
Но иногда я как бы отчетливо слышал слова деда Серафима, обращенные к Долгану: «Время придет, тебя ни в один дом не пустят… Время придет, пойдешь из дома в дом, тебе никто не подаст… Ни корочки, ни копеечки…»
Что бы это значило? Что дед хотел сказать этим? Чем он нас таким опоил, что у плешивого Долгана копыта на него не поднялись? Лукавый, однако, дед. Шестикрылый.
А вот Долган совсем слетел с тормозов.
Несколько раз в присутствии пацанов резко обрывал Филина, а тот лишь страдальчески сводил брови: вот, сами видите, с каким дерьмом приходится работать. У меня от этих бровей холодок плавал по спине, знал я, к чему Филин сводит брови так страдальчески. А Долган хоть бы хны. Видно, впрямь чувствовал за собой что-то такое. Вел себя так, будто завтра все под него лягут.
Но это ошибочное чувство.
Я хорошо знал, что это ошибочное чувство.
К тому времени я разного насмотрелся и знал, как легко люди впадают в одну и ту же ошибку. Один такой тип так и маячил у меня перед глазами. Звали его Котел (Паша Котлов). Маленького роста, плотный, с высоким пронзительным голосом. Очень жизнерадостный, всегда склонный к обману, иногда бессмысленному. «Это мой стиль, – победно говорил он. – Одни носят белые воротнички, другие галстуки от Версачи, а я вру». Было время, этот Котел набирал у Кости Воронова сигарет и жвачки и торговал мелочишкой по всему району, арендуя машину у своего приятеля, кажется, биолога. В знакомствах Котел был неразборчив, из-за вранья его не терпели. Старенький «Москвич» разваливался по частям, приятель запивал. Время от времени Котел отыгрывался на том, что обсчитывал приятеля даже на бензине. «Ты меня обманываешь!» – дошло однажды до приятеля-биолога и он ушел в могильщики. Свой процент за крышу Котел, естественно, отдавал неохотно. Ну, не нравилось ему это. Сделать ничего не мог, а не нравилось. «Совесть – лучший контролер, – пытался он себя успокоить. – Если сделал дело на совесть, не поимел долгов, тебя тоже не поимеют». Во всем остальном Котел был обыкновенным сибирским жлобом. Носил неряшливую бороду (экономил на бритье) и черный сюртук с широкими штанами (так и хочется сказать – в заплатах), из под которых выглядывали разбитые башмаки на высоких каблуках. Понятно, не из модного магазина.
