Глядя на жену, я искренне не понимал, почему я должен надевать штаны и идти на работу, во имя чего… Я поместил штаны обратно на спинку стула, а вслед за ними и рубашку и, откинув одеяло, крепко обнял жену, пластичную и податливую спросонок, словно нагретое олово. Веки ее чуть приоткрылись, обнаружив расширенный черный зрачок, но я не ослабил объятие, и зрачок закатился вверх, а под веками заходили белки, а немного позже, в последнем рывке к насыщению, она выгнулась почти в гимнастический мост.
Листая ксерокопированные странички Фрейда, я позавтракал свиными сардельками – последним, что оставалось в холодильнике от прошлых поставок друга семьи Валерия. Я разглядывал корешки книг, сложенных на подоконнике. Это были книги сплошь по психиатрии и нервным болезням. Лора увлеченно собирала их, а я в шутку называл это домашнее собрание «сумасшедшей библиотекой». В них можно было натолкнуться на довольно забавные вещи. Например, в одной рассказывалось, как некто X., паралитик, въехал однажды на своей каталке в комнату и застал жену с любовником, который, увидев X., выпрыгнул в окошко. X. в ярости вскочил с каталки, погнался за обидчиком, перелез через забор, перепрыгнул через канаву, повалил обидчика на землю и укусил его за нос… Фрейд был не столь забавен. И что такое Фрейд для советского человека? Нонсенс… Я отыскал анальгин и принял две таблетки.
На работе мне было плохо. На лестничной площадке черного хода я устроился на подоконнике и охлаждал лоб о холодное оконное стекло.
– А знаешь, – первым делом сообщил мне Сэшеа, – я ведь вчера вернулся обратно, к жене… – Он выжидательно посмотрел на меня, вероятно приготовившись достойно ответить на мои насмешки по этому поводу, но мне было не до того. – Конечно, – сказал он, – ты, может быть, перестанешь меня уважать, но, когда вы с Комом ушли, я вдруг понял, что развод – это не главное. А кроме того, это повод для них… для этих… ну, ты знаешь для кого…
Потом Сэшеа, как привязанный, ходил за мной и вздыхал.
– Ты ведь сам высказывался за скрытность действий, – говорил он, – и я должен признаться, что это совсем не глупо! Совсем не глупо!.. А ты на меня не обижаешься, что так все вышло? – не мог успокоиться он.
– Что ты, наоборот, я очень рад! – пробормотал я.
Сэшеа оценил мое великодушие и из благодарности признал:
– нет, ты все-таки еще не безнадежно опустился…
Затем меня отловила Оленька. Не смея взглянуть мне в глаза, пролепетала:
– Ты на меня не обижаешься? Я очень плохо вела себя вчера?
– Что ты, все было отлично, – заверил я.
– ты, конечно, можешь сразу забыть обо всем. Это ведь было как безумие, как солнечный удар… Помнишь, у Бунина?.. Я только хочу, чтобы ты знал: я очень благодарна тебе за то, что ты сделал со мной!
Оленька покраснела и убежала, а я рассеянно смотрел ей вслед, не очень понимая, что же такого я с ней вчера сделал. Очень мне было плохо. Из радиотранслятора звучал Тихон Хренников. Пришлось отпроситься у Фюрера с обеда в «поликлинику».
В пивной было надымлено и жарко. Я снял шапку, чтобы дышала голова, и сунул подмышку. Я приподнял свою тарелку и кружку, когда старуха уборщица с синяком под глазом смахивала со стола хлюпавшей тряпкой юры креветочной шелухи. Я подождал, пока она отъедет со своей тележкой, и продолжал нить пиво, с интересом наблюдая за действиями дохлою субъекта в плаще болонье и ушанке. До того как старуха уехала, он таился в углу, а теперь продолжил сливать в свою кружку остатки пива из чужих, пока не нацедил до самых краев и не выпил с наслаждением, зажевав брошенным рыбьим хвостом. Я удивился, как можно было так потерять человеческое достоинство… Потом я вспомнил, о чем меня просила вчера Жанка.
