Через минуту вошел Сэшеа.
– Попрошу вас подойти ко мне! – тут же встрепенулся Фюрер. Сэшеа выразительно покосился на меня и подошел.
– Почему вы без разрешения покинули свое рабочее место? – сухо поинтересовался Фюрер.
Сэшеа снова покосился на меня. «Тебе можно, а мне нет!» – прочитал я в его расстроенном взгляде. Я пожал плечами.
– Вы отдаете себе отчет в поступках? – не отставал от него Фюрер. «Скажи, что было нужно, придумай что-нибудь!» – показывал я из-за спины начальника.
– Что теперь в туалет нельзя выйти?! – нервно выкрикнул Сэшеа. Сотрудники вокруг захихикали.
– Это же объективная необходимость, товарищ начальник, – со смехом поддержал я друга, видя, что обстановка разряжается.
– Это я понимаю, – ухмыльнулся Фюрер, оборачиваясь. – Я только не понимаю, чем он там столько времени занимается.
Я развел руками. Сэшеа побледнел и забормотал что-то неразборчивое. Фюрер оглядел его с головы до ног и презрительно бросил:
– Ладно, идите работайте!.. – И больше им не интересовался.
Из радиотранслятора привычный, как небо, звучал голос Леонида Ильича. Сотрудницы-сослуживицы были заняты разрезанием на двенадцать персон тортика «Белая акация». Они заварили чай и влили в него по случаю праздника рижского бальзама, которого оказалось достаточно, чтобы наши славные крокодилицы полезли с «родственными» поцелуями поздравлять нас, мужчин.
– С праздником! С праздником!..
– Ой, какой разврат! – замычал Фюрер, тая от удовольствия.
Я же, едва отбившись от наших осатаневших в семейном чаду самочек, потреблявших чеснок в качестве могучего антиканцерогенного средства, увидел перед собой Оленьку. Оленька быстро приблизилась и, захлестнув меня словно крылом жесткими черными волосами, припала с неожиданно острым поцелуем.
– Молодец! – пробормотал я удивленно.
– Я хочу быть такой! – горячо прошептала она мне на ухо.
Фюрер еще продолжал принимать поздравительные поцелуи, когда я, оглядевшись, обнаружил, что, воспользовавшись суматохой и неофициальностью обстановки, Сэшеа снова исчез. Я быстро дожевал свой кусок торта и незаметно вышел из комнаты.
Я нашел Сэшеа где обычно: на лестнице черного хода. Когда я вошел, он даже не обернулся; он стоял у окна, засунув руки в карманы, с таким видом, как будто ему живется на свете паршивее всех.
– Что случилось? – спросил я, но он надулся и не отвечал. – Кажется, ты на меня злишься?
Я сел рядом на подоконник и достал сигареты. Мало, конечно, было удовольствия курить, глядя на его надутую физиономию, но я не стал вытаскивать из него причину клещами: наверняка какая-нибудь дрянь на уме. Мы молчали довольно долю.
– Нет! Я не злюсь! – вдруг сказал Сэшеа. – Я просто хочу попросить тебя кое о чем…
– Конечно, – обрадовался я, – какой разговор!
– Очень тебя прошу, – раздельно, с обидной вежливостью выговорил он, – пожалуйста… Не нужно кривляться. Не нужно корчить из себя вечного шута!
– Что-что?!
– Что слышал! А главное – не нужно заодно делать шута из меня! Очень тебя прошу! – повторил он, как будто порциями, отдельными сгустками выталкивал из себя желчь.
– Не понял… – удивился я.
– Вот только не надо, не надо играть передо мной в свои игры!
– В каком смысле – игры?
– В том самом! Ты сам знаешь… Конечно, у тебя это очень ловко получается… Ловко, но мерзко!
– Нет, ты уж мне, пожалуйста, растолкуй! – попросил я.
Сэшеа брезгливо поморщился и промолчал. Только когда я его послал подальше и собрался уходить, он проговорил:
