Генеральша раскинулась на постели и тяжело дышала. Ей было душно… И у нее, как у старика, сосало под ложечкой.
– А тут еще, черт их побери, ноги чешутся… – брюзжал старик. – От пяток до колен какой-то зуд стоит… Боль и зуд… Невыносимо, черт бы его взял! Впрочем, я мешаю тебе спать… Прости…
Прошло больше часа в молчании… Анна Михайловна мало-помалу привыкла к тяжести под ложечкой и забылась. Старик сел в постеле, положил голову на колени и долго сидел в таком положении. Потом он стал чесать себе голени. Чем усерднее работали его ногти, тем злее становился зуд.
Немного погодя несчастный старик слез с постели и захромал по комнате. Он поглядел в окно… Там, за окном, при ярком свете луны осенний холод постепенно сковывал умиравшую природу. Видно было, как серый, холодный туман заволакивал блекнувшую траву и как зябнувший лес не спал и вздрагивал остатками желтой листвы.
Генерал сел на полу, обнял колени и положил на них голову.
– Анюта! – позвал он.
Чуткая старуха заворочалась и открыла глаза.
– Я вот что думаю, Анюта, – начал старик. – Ты не спишь? Я думаю, что самым естественным содержанием старости должны быть дети… Как по-твоему? Но раз детей нет, человек должен занять себя чем-нибудь другим… Хорошо под старость быть писателем… художником, ученым… Говорят, Гладстон, когда делать ему нечего, древних классиков изучает и – увлекается{63}. Если и со службы его прогонят, то будет у него чем жизнь наполнить. Хорошо также в мистицизм впасть, или… или…
Старик почесал ноги и продолжал:
– А то случается, что старики впадают в детство, когда хочется, знаешь, деревца сажать, ордена носить… спиритизмом заниматься…
Послышался легкий храп старухи. Генерал поднялся и опять взглянул в окно. Холод угрюмо просился в комнату, а туман полз уже к лесу и обволакивал его стволы.
«До весны еще сколько месяцев? – думал старик, припадая лбом к холодному стеклу. – Октябрь… ноябрь… декабрь… Шесть месяцев!»
И эти шесть месяцев показались ему почему-то бесконечно длинными, длинными, как его старость. Он похромал по комнате и сел на кровать.
– Анюта! – позвал он.
– Ну?
– У тебя аптека заперта?
– Нет, а что?
– Ничего… Хочу себе ноги иодом помазать.
Наступило опять молчание.
– Анюта! – разбудил старик жену.
– Что?
– На стклянках есть надписи?
– Есть, есть.
Генерал медленно зажег свечку и вышел.
Долго сонная Анна Михайловна слышала шлепанье босых ног и звяканье склянок. Наконец он вернулся, крякнул и лег.
Утром он не проснулся. Просто ли он умер или же оттого, что ходил в аптеку, Анна Михайловна не знала. Да и не до того ей было, чтобы искать причину этой смерти…
Она опять беспорядочно, судорожно заторопилась. Начались пожертвования, пост, обеты, сборы на богомолье…
– В монастырь! – шептала она, прижимаясь от страха к старухе-горничной. – В монастырь!
За всё время, пока я живу на этом свете, мне было страшно только три раза.
Первый настоящий страх, от которого шевелились мои волосы и по телу бегали мурашки, имел своей причиной ничтожное, но странное явление. Однажды, от нечего делать, ехал я июльским вечером на почтовую станцию за газетами. Вечер был тихий, теплый и почти душный, как все те однообразные июльские вечера, которые, раз начавшись, правильной, непрерывной чередой тянутся один за другим неделю-две, иногда и больше, и вдруг обрываются бурной грозой с роскошным, надолго освежающим ливнем.
