― «В слезинке ребенка отражается все горе мира». Терпеть не могу! Достал классик хренов. Ни одного героя положительного. Все сволочи у великого мэтра. Надо же так жизнь ненавидеть. Ну поставили в молодости к стенке, ну напугали до полусмерти ― с кем не случается. Сам виноват. Не при с оглоблей на паровоз! А коли полез, так пардонте, сударь. Ответствуйте. В нашем любимом отечестве с этим запросто. «В слезинке ребенка отражается все горе мира». Это вы про себя, что ли? Младенец вы наш слезливый с поносом и золотухой на второй полке раскаленного железного плацкартного вагона в июльской казахской степи, в поезде Астрахань ― Ташкент с маманькой, на радость вагона закупорившей все окна и двери, чтобы дитя не простыло на сквозняке?
Не похоже-с.
Ну да ладно. Извините великодушно. Это так, монолог о давно забытом. Это, как чемодан, набитый пуговицами, срезанными со старого тряпья, с мечтой: а вдруг пригодятся. Это душа моя. Никто не видел ее, а она есть! И болью занудной болит! И вроде не нужна, а сидит внутри, шкрябает по сердцу.
Эх, тоска тоскливая, кто тебя выдумал? С какого такого недоразумения прилепилась к жизни? Откуда взялась? Зачем скулишь псом февральским. И песней тебя не выдавить, и вином тебя не залить. И чего делать с тобой?
А ничего не делать. Жить. Жить, да и все! Жить и радоваться. Минуте каждой. Небу, дождю, туче, солнцу. Каждому листу на дереве, каждой букашке, муравью, птице. Да мало ли чему. Жизни! Ее огромности и различности. Тому, что она есть! А могла и не быть! Этому и радоваться. Великому счастью жизни!
– Радоваться?
– Ага! И дай Бог, чтобы была она добрее, ласковее ко всем нам, а мы не загаживали ее кто по невежеству, кто по дури своей беспросветной, а кто по злобе. Дай Бог всем нам слышать и услышать друг друга. Быть добрее и…
Ну, да ладно, чего-то я разболтался, прямо проповедь какую-то начал.
Но не унималась тревога. Киришке хотелось плюнуть в далекое рычание автомобилей, вонючий воздух, в потный от нефти и грязи асфальт. «В слезинке ребенка отражается все горе мира». Ха!
Вообще-то он не собирался ни в кого плевать. Это так, пустой треп. Должно быть, разрядка. Ворчание уставшего от забот и непривычной, не свойственной для таких молодых парней постоянной ответственности за людей, связанных с ним. От него зависимых. За рабочих из автомастерской, за Григорьича, который гораздо старше его, других. Слишком много дел нагрузил Кирилл на себя, слишком большую взял ответственность за других людей. А сильнее всего было жалко своих стариков, с которыми расстался несколько дней назад.
Постоянно размышлял Кирилл о том, как быть с мастерской. Уволить рабочих он не мог. А мастерская ему теперь была не очень-то нужна. Он перерос ее. Отдать ее Григорьичу? Но это все равно что выбросить всех. Где они будут ремонтировать машины зимой? Не в холодном же, временно сляпанном из жести боксе.
Московские поставщики, зная свое монопольное положение, снижать цену на запчасти не хотели, а наоборот, от партии к партии повышали. Цена на запчасти была самым узким местом в его бизнесе. Это узкое место и требовалось, как говорил его любимый университетский преподаватель, «расшить». Собственно, правильные решения частенько лежат на поверхности. Надо только взглянуть на проблему под другим углом. С другой стороны. И будущий экономист придумал. Решение пришло само собой.
