– Где все? – готовясь рассердиться, переспросил Андрей Петрович.
Как хорошо было, когда девочки были маленькие! «А что вы сегодня по музыке выучили?» – спрашивал Андрей Петрович, и Ольга Алексеевна в ответ тоном успешного дрессировщика: «А сейчас девочки тебе сыграют», и те, как послушные котята, радостно мяукали: «Мяу, мяу, пусик, сыграем!», и Смирновы пили чай под Аленины и Аришины по очереди этюды Черни, и было им счастье…
Встречать отца, собираться всем вместе за вечерним чаем, музицировать, даже если это всего лишь этюды Черни из первой тетради, – напоминает и о дворянском размеренном быте, и о крестьянском – отец пришел, кормилец. В общем, куда как мило.
Теперь же все чаще нарушался прежний милый порядок. Смирнов все позже приходил с работы, и как назло, в те редкие вечера, когда Смирнов возвращался с работы рано – «рано» было около десяти вечера, Алены с Аришей не было дома. Обе легко нарушали строго-настрого декларированное «после восьми из дома ни ногой», причем делали это совершенно в той же манере, в какой прежде кидались к отцу: Алена с разбега, – крикнув «ухожу!», Ариша, просачиваясь ручейком, – «мамочка, я на минутку».
Смирнов вообще-то не разрешал!.. Не разрешал, не позволял, не велел вывесить на доске объявлений изменение в приказе по внутреннему распорядку в своем доме!.. Не застав дочерей, Смирнов мрачнел, кидал на Ольгу Алексеевну требовательный, страшно звероватый взгляд – где?.. Ольга Алексеевна, не оправдываясь – не царское это дело – оправдываться, – неторопливо, с достоинством лгала: «Девочки делают уроки у Тани Кутельман».
С Андреем Петровичем у Ольги Алексеевны была своя тактика – не волновать, не обострять, не жаловаться, смягчать, замалчивать, проще говоря, ее тактика была такая же, как у миллиона женщин, имеющих обычных, не номенклатурных мужей, – от благородного намерения «скрывать все, что может его расстроить» до лукавого «на всякий случай скрывать все». Ольга Алексеевна немного стеснялась перед собой, немного сердилась – не на мужа, а так, в воздух, – ей, одному из лучших преподавателей кафедры марксизма-ленинизма, доценту, известному своей строгостью всему институту, приходится выкручиваться и лгать!..
А что можно поделать с семнадцатилетней Аленой с темпераментом, как у питбуля? Или как у бойцовского петуха. Или как у юных героев революции, не дай ей бог, конечно. На любое «куда идешь?» и «когда придешь?» Алена сверкала глазами так, что искры летели, – «у меня своя жизнь!», и даже интерес к себе, не контроль, а интерес, воспринимала как покушение на свою драгоценную независимость.
А что можно поделать с нежной хитрюлей Аришей? Между прочим, Ариша ничуть не более легкая выросла девочка, тихая-нежная, но все время что-то прятала, еле слышно шептала-секретничала по телефону, и упорства в характере не меньше, чем у Алены, утекала к своим «несчастненьким», как вода между пальцами… Следуя мудрому правилу «хочешь сохранить лицо, сохранить видимость власти – не нарывайся», Ольга Алексеевна предпочитала не давать девочкам повода напрямую ее ослушаться, старалась с Аленой не ссориться, Аришу не обижать.
Но конечно, было очень беспокойно. У девочек уже была своя жизнь, у Ариши «несчастненькие», у Алены… О-о, у Алены, как подозревала Ольга Алексеевна, «своей жизни» было без меры. Если Аришиных «несчастненьких» она могла назвать поименно, то Аленина «своя жизнь» была для нее тайной за семью печатями. И как ни странно, в семейное устройство лучше родных дочерей вписывалась Нина. С неизменностью кукушки из настенных часов Нина выходила встретить Андрея Петровича, стояла у двери, в зависимости от его настроения отвечая на его взгляд то улыбкой, то просто взглядом «я на месте». Нина выполняла все требования Андрея Петровича беспрекословно, как новобранец, она жила в чужой семье и
