Надо выбираться отсюда. Куда забиться, у кого согреться? Кто может меня забрать отсюда прямо сейчас? Господи, как же холодно! Костик.
Костик был водителем. Не безотказным, знающим себе цену, настоящим вольным бомбилой на автомобиле представительского класса, из которого он не вылезал двадцать часов в сутки. Инга пользовалась его услугами, когда ехала на важные интервью, и щедро ему платила. Они сотрудничали лет пять. Права у Инги были, но садиться за руль она не любила, зная, какие фокусы иногда выкидывает ее зрение. Машину в конце концов продала.
Гудки. Сброс. Сообщение: я не могу сейчас говорить.
Сережа? Ни за что! У бывших мужей рыдают конченые луз ерши. Штейн? Нам с ним еще работать, пусть думает, что я непробиваемая. Эдик! Старый школьный товарищ, безнадежно влюбленный с первого класса. То, что надо. Выслушает, поймет и ничего лишнего не скажет. Когда же мы встречались в последний раз?
Она набрала номер и от нетерпения, от какого-то бешено клокотавшего в ней напряжения закричала в трубку:
– Эдька! Конечно, я, кто же еще? Нет, не пьяная. Как я рада тебя слышать! Да, хочу, чтобы ты за мной приехал. Прямо сейчас, ты же недалеко от «Красного Октября»? Пятнадцать минут – прекрасно!
Инга мысленно досчитала до десяти.
Жизнь продолжается. Говенная, конечно, жизнь, зато моя!
* * *
Она забралась с ногами на продавленный диван, туфли на тонком каблуке пьяно валялись на коврике. Коврик – весь в пятнах неопределенного цвета и происхождения, похоже, местный старожил. Инга натянула повыше грубые вязаные носки, от души глотнула вина, поплотнее завернулась в необъятную шаль, которую Эдик заботливо накинул ей на плечи – ей хотелось спрятать под ней свой модный наряд, такой неуместный на этой эзотерической вечеринке, он это понял сразу.
Они сидели в старой московской квартире, чудом сохранившей щербатый дубовый паркет и витые, с бронзовыми шпингалетами оконные переплеты, уходившие под высоченные потолки с лепниной. Этот столетний дом на Остоженке увернулся от безжалостного налета московских девелоперов. В нем по-прежнему уютно пахло пересушенным деревом и бумажными обоями. Гости входили и выходили, тяжело хлопая огромными дверями на парадную и черную лестницы, скрывались ненадолго на кухне, где набивали холодильник салатами и прочей снедью, а в пузатой эмалированной мойке стояли под струей воды водочные бутылки.
В огромной гостиной, образовавшейся в ходе бесчисленных переделок еще до эпохи повального евроремонта, кто-то устроился на подоконнике, кто-то закусывал у длинного дощатого стола, кто-то тихо наигрывал советские шлягеры на старом концертном рояле. В другом конце комнаты с Машей, хозяйкой дома, негромко переговаривался о чем-то Эдик.
По дороге он начал было рассказывать Инге про своих друзей-соседей, дом которых назвал неформальным клубом врачей, неврологов и психиатров:
– Чудесные ребята! Я первое время немного боялся их компании, но потом привык…
– Вот это как раз то, что мне сейчас и надо! – перебила его Инга. – Я только что из клуба их клиентов! Требуется срочная реабилитация! – Она дала волю эмоциям, особенно досталось, конечно, Ларисе Францевне, party-шефу – давно Инга так не материлась. Эдик оставшуюся дорогу только кивал и улыбался.
Она с удовольствием затянулась – здесь можно было курить! везде! – и сквозь дымку посмотрела на своего школьного друга. Она до сих пор не могла привыкнуть к метаморфозе, которая с ним произошла. В классе Эдика считали типичным ботаником. В смешной кепочке, в очочках, с вечно шмыгающим носом, рубашка часто была застегнута криво – мимо одной пуговицы. Когда он нервничал, то безжалостно теребил конец воротника, превращая его в тряпочку. Почему-то детей это дико раздражало. Эдику и в детском саду, и в школе доставалось: никому не нравился этот тихоня. Однажды, кажется, в первом классе, Инга за него заступилась. Уж слишком безобразной была выходка одноклассников: в гардеробе Витька Филиппов наплевал на пол и насел на Эдика, заставляя его этот пол вылизывать. Эдик брыкался, Витька наваливался, и был близок тот момент, когда Эдик рухнул бы на заплеванный пол, к ликованию остальных мальчишек. Инга врезала Витьке, как учил папа, с оттяжкой, раскидала остальных, помогла подняться Эдику. И была ошарашена его взглядом: в нем не было страдания и слез, не было благодарности, а только яростное восхищение ею. Почти зависть. Они просидели за одной партой три года. Эдика оставили в покое, связываться с Ингой Градовой никто не хотел. А потом отец Инги был направлен на работу в Марокко вместе с семьей.
