В голосе Орфея слышались одновременно презрение и зависть – как обычно, когда он говорил о Волшебном Языке.
– Он не играет роль. Он действительно Перепел. – Фарид изо всех сил наступил Оссу на ногу, так что тот выпустил его затылок, и увернулся от снова протянутых к нему пальцев. Дуботряс поднял было огромный кулак, но его остановил строгий взгляд Орфея.
– Ах вот как! Ты, стало быть, присоединился к сонму его поклонников? – Орфей уставился на чистый лист, словно ожидая, что пергамент под его взглядом сам покроется правильными словами. – Сланец, что ты делаешь там внизу? – рявкнул он. – Сколько можно вам говорить? Это все подметут служанки. Очини мне новое перо!
Фарид поднял Сланца на письменный стол, и тот благодарно улыбнулся мальчику. Младший человечек должен был выполнять всю неприятную работу, так уж было у них с братом заведено. Хуже всего была очинка перьев, потому что крошечное лезвие, которым пользовались стеклянные человечки, постоянно соскальзывало. На днях оно вонзилось Сланцу в тонюсенькую руку, и тут Фарид узнал, что у стеклянных человечков есть кровь – прозрачная, конечно. Она капала на бумагу, как жидкое стекло, а Халцедон отвесил брату затрещину и обозвал безруким болваном. Фарид за это подмешал пива в песок, который он ел. С тех пор прозрачное, как вода, тело Халцедона (он очень гордился своей безупречной прозрачностью) стало желтым, как ослиная моча.
Орфей подошел к окну.
– Если ты еще раз пропадешь так надолго, – бросил он Фариду через плечо, – я велю Оссу избить тебя, как собаку.
Дуботряс улыбнулся, а Фарид про себя обозвал обоих нехорошими словами. Орфей все так же стоял у окна и глядел в черное ночное небо.
– Подумать только! – сказал он наконец. – Этот старый дурак Фенолио не потрудился даже дать имена звездам этого мира. Неудивительно, что мне постоянно не хватает слов. Например, как называется здесь луна? Уж этим-то его склеротические мозги должны были озаботиться? Так нет же, он называет ее просто «луна», как будто это та самая луна, которую видишь по ночам из окна в другом мире.
– Может быть, это и правда та самая. В моей истории луна точно была та же.
– Ерунда, не могла она быть та же! – Орфей снова повернулся к окну, словно желая объяснить этому миру, какой халтурщик его создатель. – «Фенолио, – спрашиваю я его, – Смерть в твоем мире мужчина или женщина? Или это просто дверь, через которую попадаешь в совсем другую повесть, которую ты, к сожалению, не удосужился написать?»
Халцедон весь превратился в слух, внимая самовлюбленным тирадам Орфея, словно неслыханным откровениям.
– «Понятия не имею», – отвечает он мне. Понятия он не имеет! А кто должен иметь понятие, если не он? В книге-то у него ничего об этом не написано!
В книге. Халцедон, вскарабкавшийся на подоконник поближе к Орфею, благоговейно взглянул на письменный стол, где рядом с чистым листом бумаги лежал последний экземпляр «Чернильного сердца». Фарид не знал, понимает ли стеклянный человечек, что из этой книги возник весь его мир, включая его самого. Обычно книга лежала на столе раскрытой, потому что Орфей, когда писал, постоянно листал ее в поисках нужных слов. Он ни разу не использовал ни единого слова, которое не встречалось бы в «Чернильном сердце», потому что был твердо убежден, что пробудиться к жизни в этом мире могут только слова Фенолио. Любые другие останутся чернильными штрихами на бумаге.
