– Здравствуйте, – сказал Демон Максвелла, а это был именно он, – я наслышан о ваших богемных семейных художественных салонах. Если вы позволите, я бы хотел осветить это мероприятие в прессе.
– Мне больше нравится, когда наш вечер освещается дома, а не под прессом, – ответил на это Чернильный Человек. Думаю, ему просто не хотелось, чтобы за наш светлый порог ступали тёмные люди.
В тот раз мы так и не познакомились.
Когда никто не слышит, я пою. Пою среди светлых лесных тропинок, где мой голос вплетается в ветви деревьев. Ранним утром, когда рассвет купается в волнах, пою на пристани, и песня тонет в розовых бликах. Летними вечерами, пока никто ещё не вернулся домой, я пою на крыльце, доделывая домашнюю работу, и ноты падают в щели между досками.
Я могла бы петь в самой тёмной чаще лесной. На песчаном берегу под обрывом, меж острых клыков скал, где столкновение камней и воды заглушило бы мой голос. В тёмном подвале, сидя на бочке гнилостного сидра.
На самом деле мне не хочется, чтобы мой голос забирала тишина. Я хочу быть услышанной!
Но проблема наблюдаемой реальности непреклонна: вместе со звуком падающего в глухой чаще дерева я опускаюсь в глухое одиночество.
Я молчала. Чернильный Человек молчал. Кристаллики люстры над нами не шевелились, будто замерев от смеси возмущения и скуки. Ситуация начинала становится щекотливой.
– Ну же, ну! – я громко возмутилась, тут же начав ещё интенсивнее елозить пальцами по его рёбрам. – Улыбнись хотя бы! Совсем не смеяться, когда тебя щекочут – это очень жестоко и совсем не вежливо! К тому же, я могу надавить на тебя и сильнее.
– И не подумаю, – равнодушно ответил Чернильный Человек, неспешно оставляя на холсте равномерные мазки, – потому что думаю я только то, что хочу. Думать же проще, чем делать.
Чернильный Человек никому не позволял насильственно влиять на своё настроение, даже если его пытались заставить улыбнуться. И в этом он был, конечно же, прав.
Нет ничего хуже, чем качаться на качелях под дождём поздней осенью. На промозглом ветру, в волглой одежде, навстречу холодным каплям. Хотя в прохладный день подобные развлечения неприятны вне зависимости от времени года. Именно поэтому как раз в такую погоду Чернильный Человек и я частенько вешали качели на мощных ветвях садовых деревьев.
– Жизнь – это череда разочарований и боли, – бормотал Чернильный Человек, падая вверх.
– А ведь мы могли остаться дома, – отвечала я, поднимаясь к небу.
– И какая всё же сегодня гадкая погода, – добавлял он, взмывая вниз, и пелена его негодования потихоньку начинала заволакивать двор.
– Но тогда бы нам совершенно не о чем было бы поговорить, – замечала на это я.
А потом выглядывало солнце, и мы отправлялись домой, как всегда не закончив разговор. Мы начинали его частенько, обычно поначалу друг друга не слушая, и каждый раз, стоило нам подойти к моменту, когда до понимания оставалось несколько взмахов, дождь заканчивался. Необходимость разговора пропадала, и он откладывался. До следующего дождя.
Что ждало нас там, в конце этой беседы? Неизвестно. Но мне почему-то кажется, что если бы мы закончили её вопреки обманчивому тёплому свету, нам не приходилось бы мокнуть так часто.
В чугунной ванной, доверху наполненной грязной водой, величественно восседал Иноземный Учёный. Он весь продрог, его одежда была не только мокрой, но и изрядно перепачканной. Однако Иноземного Учёного это и вовсе не волновало: гордо расправивший плечи, будто молодой Архимед, он замер на пороге истины. Рядом возвышался Чернильный Человек, который задумчиво поливал Иноземного Учёного тушью. Вид оба имели весьма сосредоточенный.
