– Как хоть она выглядела? У тебя есть фотографии?
– Нету. Бабуля не любила фоткаться. Говорила, в молодости красавица была, а сейчас старое чучело.
Никита Кузьмич невольно улыбнулся:
– Так и говорила?
– Ага.
– Это бабушка научила тебя петь?
– Она.
– Я сразу так и подумал. – Никита вздохнул и мечтательно поднял глаза к потолку.
– Дед, – тихонько окликнула его Влада.
– Что?
– Почему ты уехал тогда? Ты ж ее любил.
– Много ты понимаешь. – Никита Кузьмич решительно встал, налил воды в стакан и залпом выпил. – У меня в Москве семья была, жена, дети.
– Дети-то уже, поди, большие были к тому времени. – Влада посмотрела на него с ехидством.
Никита опустил голову.
– Ну да, не маленькие, но все равно, семья есть семья. Тебе этого сейчас не понять.
– А если не понять, так чего спрашиваешь про бабушку? Не все ли равно, как и с кем она жила? – резко проговорила Влада.
– В этом ты права, – согласился Никита. – Должно быть все равно. Но… получается, что нет. – Он потерянно развёл руками.
– Ладно, – миролюбиво произнесла Влада. – Не будем опять ссориться. Где твоя жена?
– Ее зовут Надежда Сергеевна, пора бы запомнить.
– Хорошо. Где Надежда Сергеевна?
– Спит.
– Вовсе я не сплю, – раздался голос с порога.
Никита Кузьмич и Влада встрепенулись. Надежда Сергеевна в длинном байковом халате стояла в дверях и смотрела на них. Лицо ее было спокойным и незлым.
– Вот ведь полуночники. Не спится им. Может, вам яишенки? С колбаской и с помидорами? А?
Никита и Влада переглянулись и дружно закивали.
«Осень. День стремительно уменьшается, и вдруг, откуда ни возьмись, на город падают сумерки. После шести вечера в окно уже ничего не видно, лишь тусклые, жёлтые фонари горят звериными глазами, нагоняя тоску. Осенью у меня начинают болеть ноги. Черт его знает, отчего – то ли дают знать о себе старые раны, то ли просто организм хандрит, предчувствуя скорую зиму. Позади лето, маленькие скромные радости, впереди почти пять месяцев холода и темноты. И одиночества. Одиночество страшней всего – страшней холода, страшней изматывающей боли в опухших лодыжках.
Я стараюсь об этом не думать, просто сижу и считаю петли: две лицевые, одна изнаночная. Но мысли в голове живут своей жизнью. Они упорно стремятся вернуть меня в прошлое, куда я ни в коем случае не хочу возвращаться. И тогда я достаю из серванта старую потрепанную тетрадь в зелёной обложке. Когда-то давно, в незапамятные времена, я стала записывать в неё все, что со мной происходит, все свои мысли, чувства, переживания. И до сих пор пишу иногда. Надо давно выкинуть эту тетрадь, а лучше – сжечь. Но я упрямо храню ее на полке в серванте, чтобы изредка, когда станет совсем невмоготу, вот как сейчас, открыть потёртую обложку и перелистать пожелтевшие листки в клеточку, исписанные круглым, полудетским почерком.
«…Это был сентябрь. Точнее, конец сентября, и шёл дождь. Первый по-настоящему осенний дождь, долгий и какой-то безнадежный. И мне казалось, что он уже никогда не кончится. Я представляла себе, как выйду на улицу после работы, и дождевой поток смоет меня, растворит в серой пелене и унесёт с собой. Далеко-далеко, в свою дождевую страну, где никогда не бывает солнца. Мне было так грустно и хотелось, чтобы этот долгий день наконец ушёл в прошлое, стал обычным домашним вечером, а затем уютной ночью, когда можно будет поплакать в подушку и уснуть в сладких розовых мечтах.
