Черновик - страница 2

– У меня предложение, – остановила заику лифтерша.

Он вспомнил лифт: – Думаешь, об этом можно говорить вслух? Она не ответила. Достала из-за спины завернутую в газету бутылку и увидела лягушку с золотистой короной на голове. Замерла, готовясь заорать. Однако взяла себя в руки и с ужасом рассматривала земноводное. И не знала, что маленькую корону из жести консервной банки смастерил подвальный слесарь-умелец. А он, выпросив у Киры Кирилловны атравматическую иглу три ноля, «Made in Scotland», пришил корону к коже головы лягушки. Та понервничала день и привыкла. Корона прижилась и не отторгалась. Организм земноводного не держал ее за чужую.

Лифтерша поставила на стол армянский коньяк без названия с тремя звездочками на этикетке. Мужик-андрон поправил указательным пальцем очки и уважительно зашевелился.

– Тебе хватит, – сказал он. – Пора. Труба зовет.

– Н-не п-п-по-по-мыка-кай, Б-б-бозон. П-пусть б-ба-барышня на-на-нальет ч-чу-чу-чу-ток. Не за ра-ра-ди п-пьянки ок-к-каянной, а т-т-только да-дабы не от-от-от-вык-к-к-кнуть д-д-д-для. На п-п-п-посох, к-к-ко-короче, – сильно заикаясь, гримасничая и дергаясь телом, попросил мужик-андрон, что развозил баллоны с кислородом и закисью азота по операционным Клиники.

– Главное несовершенство людской природы состоит в том, что цели желаний всегда находятся на противоположной стороне. – Он протянул мужику стакан с коньяком. Тот выпил залпом, поправил очки и пошел к двери.

– Кьеркегор, Серен Обю, – сказала лифтерша.

Он совсем не удивился. – «Поэтому ипохондрик так чуток к юмору, сластолюбец охотно говорит об идиллии, развратник о морали, а скептик о религии».

– И святость постигается не иначе, как в грехе. – Она сняла халат, бросила в кресло.

– А синяки твои где? – поинтересовался он.

– Это был грим для пущей достоверности.

«То же мне, Книпер-Чехова», – подумал он и сказал: – Ты бы еще гонореей заразилась, чтобы вжиться в образ.

– Заражусь, если надо будет.

– Занимаешься не своим ремеслом. Для лифтерши ты прыткая слишком и так усердно гонишься за наслаждениями, что опережаешь их.

– А ты слишком образован, чтобы развозить еду по этажам.

Они роняли слова, подбирали и снова бросали друг в друга, как в стихах Пастернака.

Лифтерша подошла к железной медицинской кушетке, покрытой оранжевой клеенкой. Села с опаской, будто в кресло стоматолога. Дерзко подняла подол платья на бедра. На ней снова не было трусов. Закрутила ноги винтом: – Поторопись!

Он смотрел на женское тело, застывшее в вызывающей позе, и понимал, что вульгарности в ней не больше, чем в земляничной поляне, на которую, чуть было, не набрела сегодня в неведомом лесу. Наклонил чайник несильно. Капнул несколько капель спирта на сталь операционного стола. Лягушка шевельнула телом, как недавно Андрон, но с места не двинулась. Лишь близоруко щурила глаза. Он взял с тарелки кусочек обветренного сыра, положил в лужицу спирта. Сказал: – Давай, Эмма! Здесь все свои. Хватит заботиться о репутации.

– У меня полчаса времени, – напомнила о себе лифтерша.

– Так много?

– А ты привык управляться в лифте за пару минут? – Она улыбнулась, и он впервые понял смысл слов: лучезарная улыбка. Улыбка так сильно растянула углы рта лифтерши, что стали видны все тридцать два зуба – ровные и белые. Лицо преобразилось. Появился румянец. Ему казалось, что умелый театральный осветитель включил нужную подсветку. Это не была вызывающая красота, которая заставляет оборачиваться, а потом утомляет. Это была редкостная тихая красота, не вязавшаяся с ее вызывающим поведением. Красота, на которую хотелось смотреть.