В отместку мадам Дюшемен не оставляет ни копейки. Уходит походкой старого кудрявого пуделя, а хозяйка нас бранит за то, что мы не попрощались. Да, именно это делает салон красоты успешным. Приветствие. Улыбка. Особенно улыбка. И разговор, и вежливость. Парикмахер – это не просто парикмахер, это доверенное лицо. Нужно знать все, помнить, спрашивать, как муж, лучше ли ему, сдал ли младший экзамен, была ли починена крыша. Пока мы этого не поймем, ничего не поймем, и вообще, мы ни на что не годимся.
– Я посчитаю кассу и оставлю вас закрывать, хорошо? Но осторожно: я рассчитываю на то, что утром все будет на месте.
– Да, мадам.
– Вот как говорить «да, мадам» – вы настоящие чемпионы.
Я бы ответил «да, мадам», чтобы ее раздразнить, но мне лучше, чтобы она ушла. Так что я молчу, как обычно, пока она завязывает платок с цветочным узором на клок сена, который ей служит вместо волос.
– До завтра!
Вот так, до завтра. В ожидании, пока мы откроем свой салон и отберем у нее всех клиентов, у этой жирной коровы.
Закрытие – лучший момент дня, даже если нужно протирать пол шваброй, и мыть раковины губкой, и чистить ножницы спиртом и расчески черным мылом. Потому что наконец-то мы остаемся одни и никто не учит нас жизни. Соланж расстегивает передник, потягивается, массирует себе шею. Она опускает голову, распускает узел на голове, и все кудри разом падают, такие красивые, словно она сама провела час на процедуре. Это меня забавляет. Все эти женщины, которых мы укладываем часами, даже близко ей неровня. Не нужно никаких валиков, лаков или бархатных ободков, чтобы выглядеть как парижанки. Ничего. Я так говорю не потому, что это она, а потому, что, если бы мы разместили ее фотографию в журналах, все бы посчитали ее звездой.
– Устала?
– Немного.
Я наблюдаю, как она снимает передник и вешает на вешалку, затем садится на стул хозяйки и скрещивает ноги на стойке администратора. Это строго запрещено. И именно поэтому она делает это каждый вечер. Но сегодня у нее что-то на уме. Что-то, что заставляет ее заранее улыбаться. Я не знаю, что, но знаю этот кокетливый взгляд, который говорит: ну же, задай мне вопрос.
– Что у тебя на уме?
– Ничего.
– Что-то точно есть.
Она улыбается мне, потому что знает, что я знаю.
– Знаешь, чего я хочу?
– Если бы знал, не спрашивал.
– Мне хочется сменить обстановку. Я больше не могу тут находиться.
Это вызывает у меня странное чувство, неприятную дрожь, как будто я вдруг понял, что ей не нравится наша жизнь.
– Хочешь уйти? Но куда?
– К морю.
Она смотрит мне прямо в глаза, и я ищу, что бы ответить, ведь я тоже не люблю большую Кремье и не люблю этот безобразный салон, но тем не менее это наш шанс, и у меня нет ни малейшего представления, что мы могли бы делать в другом месте.
– К морю…
– Да.
– И что там делать?
– Продавать устрицы.
Конечно, я теряю дар речи, и она начинает хохотать. Это меня немного огорчает, так как я повелся, как дурак, и в то же время успокаивает, потому что я бы пошел за ней куда угодно и мне действительно не хочется проводить всю жизнь, собирая ракушки.
– Это ты здорово придумала!
– Не хмурься так, мой Бебер. Нам здесь очень хорошо, ты это знаешь.
– Ну да, нам здесь хорошо. Вот поэтому я не понимал…
– Ты иногда такой дурачок.
Это заставляет меня улыбнуться, потому что это правда. Но только с ней, потому что в противном случае никто меня не обманет. Никогда. Я слишком осторожен.
