– Я пью и пью, – пожаловался Стас. – Не могу остановиться уже второй день.
Глаза у Покрышкина были воспаленные, на щеках – пятнами – румянец.
– Что у тебя?
– К Наталье финны приехали. Ревную.
– Слушай, к ней клиенты приезжают почти каждый месяц.
– Я каждый месяц ревную. Слушай, Клим, я фильм про нее снять мечтаю. Баню, первый снег на зеленой траве, а возле бани…
– Лавка, – перебил его Фабер, – на лавке бело-розовая женщина с косой, и ее бьют плеткой. Все это знают. Посмотри назад. Видишь женщину?
– Ну? – Стас откровенно рассматривал милиционершу, она подмигнула ему, отпивая из высокого бокала.
– Она из милиции. Очень необычна. Как ты думашь, если снять издалека ее и моего Данилыча. Она бьет его ногой в лоб. Сними, Стас, я его уговорю.
Покрышкин еще раз развернулся и внимательно рассмотрел женщину, провел ладонью по лицу, словно вытирая его.
– Кому снять?
– В архив сними, ну нравится мне такая сцена, понимаешь!
– Ты знаешь, Клим, по-моему, твой звук метра два ростом, ты уверен?..
– Она сама предложила дать ему пяткой в лоб.
– Что творится! – пробормотал Покрышкин. – Сплошной сюр. А кто тебе нос подбил?
– Я влепился мордой в руль.
Они сели за столик, помолчали. Фабер выпил чай.
– Слушай, – поинтересовался Покрышкин, – а что у тебя в мыльном павильоне делают с апельсинами? Я иду утром, а на лестнице два осветителя задницами на ступеньках!..
– Ты не поверишь, – попробовал усмехнуться Фабер и скривился, потрогав верхнюю губу, – я тоже сегодня купил два апельсина и пытался их раздавить на улице.
– На спор?
– Да нет. По сценарию у Велиса героиня давит промежностью апельсин. А очистить забыла. И Велис – ни в какую. Говорит, что очищенный апельсин – это убожество. А неочищенный – сексуальный символ. Когда же этот писатель изволит явиться?
– Что-то мне это напоминает, – кивнул головой Стас.
Женщина, офицер милиции, тащит к ним сопротивляющуюся главную героиню. Лидочка отталкивет ее и уже слабеет ногами.
– Вот, смотрите, – громко говорит женщина, развернув Лидочку поудобней возле мужчин, – скажи «блядь»!
Лидочка жалобно смотрит на Покрышкина, на Фабера и еле слышно выговаривает необходимое слово, краснея лицом и шеей.
– Видели! – злорадно замечает ее мучительница. – Когда научится это говорить весело и равнодушно, как «доброе утро», тогда, считайте, вошла в образ! Бицепсы у нее ничего, ноги длинные, но внутренний настрой отсутствует напрочь!
У Фабера запищал пейджер. Пока Покрышкин рвет свои бумажки на мелкие кусочки, женщина из милиции уходит с Лидочкой, перечисляя необходимый, по ее мнению, для общего профессионального милицейского уровня запас ненормативной лексики, а к столику приближается великий писатель Велис Уин и заявляет, что работать в подобной обстановке невыносимо.
– Клим, – задумчиво разглядывает Покрышкин писателя снизу вверх, – а наш Лев Пискунов тоже ничего, высокий. Эта страшилка из милиции не хочет его сделать пяткой в лоб?
– Вы с утра пьяны, и это отвратительно, – заявляет Велис Уин, присаживаясь.
– Блондины бывают иногда очень темпераментны, – не сдается Покрышкин. – Мне такая сцена больше нравится. Ну что хорошего в том, что эта тетка стукнет нашего стесняющегося и комплексующего звукорежиссера! – Покрышкин судорожно закрыл руками голову, изображая испуг. – А вот самовлюбленного альбиноса!..
– Климентий Кузьмич, – тихо произносит писатель, прикрыв глаза, – я долго терпел, но больше не хочу. Все знают, кроме вас. Ваш режиссер короткометражных фильмов…
