…На этом стуле были казнены двести мужчин и три женщины, между тем стул выглядел совсем как новый.
…Это был деревянный желтый стул с высокой спинкой и с подлокотниками. У него был на первый взгляд довольно мирный вид, и если бы не кожаные браслеты, которыми захватывают руки и ноги осужденного, он легко мог бы стоять в каком-нибудь высоконравственном семействе. На нем сидел бы глуховатый дедушка, читал бы себе свои газеты.
Но уже через мгновенье стул показался очень неприятным. Особенно угнетали отполированные подлокотники. Лучше было не думать о тех, кто их отполировал своими локтями…»
Ну, как, Женя, Вы это находите?
– Иля, по-моему, хорошо, – ответил второй мужчина.
– Я думаю, не упомянуть ли несколько имён казнённых в Синг-Синге. Помниться, помощник начальника называл Харриса А. Смайлера – первого в списке, уж не помню, за что; Михаэля Лемке в 1929 году – двойное убийство, гангстеров каких-то…
– Нет, Иля, не стоит: советскому читателю эти имена ничего не скажут… Хотите я продолжу печатать, а Вы отдохнёте?
2
В дворянских апартаментах, некогда шикарных, а ныне поделённых без какого-либо осмысленного порядка фанерными перегородками, шеф-редактор молодёжки занимал узкую комнату, опрометчиво называемую некоторыми безответственными остряками газеты «слепой кишкой». Дело в том, что единственное окно, с однажды заклеенными на зиму двойными рамами и наглухо задернутыми малиновыми шторами, не пропускало внутрь ни единого звука с улиц миллионной Москвы, наполненных крикливыми автомобильными гудками и непрерывным гулом людского потока. Определить, какое снаружи было время года и время суток, сотрудники, вызванные «на ковер», достоверно не могли. Им всегда казалось, что там зима и ночь.
Сам шеф ориентировался, похоже, по свежим номерам центральных изданий, не допуская отклонений курса вверенного ему коллектива из колеи текущего момента…
Вот и сейчас он водил глазами по строчкам короткой заметки, держа в толстых пальцах красный карандаш. Карандаш то и дело что-то подчеркивал, ставил жирные вопросы, с угрозой нависал над беззащитными словами и фразами.
– Слабовато, товарищ Травин… Ритм рваный, повторы… Эмоции подминают фактический материал… Да и сами факты… Неужели, пришло столько народа? И к Клубу писателей, и на кремацию? Литература-то… его и второго… как посмотреть…
– Их произведения талантливы и будут читаться и перечитываться внуками сегодняшних детей. Я считаю… Да что я… У гроба стояли Фадеев, Олеша, Катаев, Славин… Литераторы, художники, композиторы, артисты, киноработники… Два дня шли люди: и простые, ничем не знаменитые, и орденоносцы, Герои Советского Союза.
– Понятно-понятно. Вы мне свою заметку не цитируйте. Лучше покажите фотографии…
Редактор стал придирчиво рассматривать каждый снимок из пачки довольно внушительного вида.
– С «лейкой» Вы обращаться умеете… Это кто?
– Это Валерий Павлович Чкалов.
– Чкалов? – с сомнением переспросил ответственный товарищ, – Совсем на себя не похож. Размякший, сгорбленный…
– Разве герой обязан быть бесчувственным истуканом. Разве…
Начальник, смотря косыми с рождения глазами одновременно и на подчиненного, и на портрет лучшего друга всех газетчиков, холодным тоном перебил молодого журналиста:
– Герой Советского Союза – это прежде всего знаменосец на передовой линии жестокой классовой битвы, пример стальной воли для трудящихся масс и подрастающего поколения… Не забывайте, комсомолец Травин, что мы молодежная газета.
