– А-а, это всего лишь деревенский дурачок, – губы свекра искривились в усмешке. – Его можно не опасаться. Даже если он расскажет о том, что видел нас, все примут его слова за бред сумасшедшего.
– Оно так, конечно, – возразил другой. – Но ведь нам все равно нужно как-то дать понять этим людишкам, что мы пришли, а им – ха-ха-ха – пора убираться из этого мира. Вот мы и оставим им свой знак.
Все четверо глухо расхохотались и, повернувшись к окну, протянули к Поляне руки. Руки эти, странно удлинившись, прошли сквозь бревна и схватили Поляну за горло, плечи, ноги, руки. Вот тут она испугалась, но сознание спасительно отключилось…
Поляна огляделась – кругом толпились односельчане, серый свет дождливого осеннего дня не оставлял сомнений в том, какое сейчас было время суток. Ладони, в которых лежало Синюшкино сердце, кололо тысячами ледяных иголок.
Поляна выронила сердце из рук, силы оставили ее.
Хоронили Синюшку всем селом, да и могло ли быть иначе? Все любили славного малого, все привечали, а тут – такая страшная смерть. Пересудов было немало, но никто не мог додуматься, кому помешал безобидный дурачок, за что его так зверски убили?
Хуже всего было то, что никто не видел в деревне чужаков, значит, убили свои, деревенские. И каждый стал коситься на соседа, боясь, что прожил столько лет бок о бок с тайным убийцей.
А Поляна молчала. Ей было стыдно перед односельчанами за свой внезапный обморок: никогда не слыла она неженкой. И тем более, никому не могла она рассказать о своем видении. Кто бы ей поверил? Она и сама-то сначала не придала значения тому, что увидела: кто же придает значение кошмару? Но что-то заставляло ее снова и снова вспоминать увиденное, и вдруг до нее дошло: она чувствовала себя Синюшкой! И убит был Синюшка, а не она, Поляна. О, Боги! Возможно ли, чтобы прикосновение к вырванному из груди сердцу позволило влезть в чужую шкуру, почувствовать себя другим человеком, увидеть то, что видел он перед своей смертью?
– Да что же это за напасть такая на нашу деревню! – сокрушался стоящий рядом дядька Ивень. – Мало того, что все лето беда за бедой! То корова в болоте увязнет, то дети в лесу заблудятся, то на овец мор нападет – так теперь человека убили!
– И какой же гад это сделал? Неужели – свой? – подхватили бабы.
– Быть такого не может! – бабка Поветиха покрутила головой. – Я каждого в деревне чуть не с пеленок знаю – никто до этого дойти не мог, чтоб зверство такое учинить. Чужой это, пришлый!
– Так не видели же никого чужого-то!
– Эх, бабоньки, не хотела говорить, да теперь скажу. На прошлой неделе иду это я домой от соседки. А уж поздненько, теперь-то рано темнеет. Так вот – темень, хоть глаз выколи. И вдруг гляжу – навстречу мне кто-то – шасть! Я так и обмерла. Мужик такой здоровенный. Кругом темно, сам он в черном охабене – а я его вижу. И такой озноб меня тут забил. Ужасть! Чужой мужик-то. Я и рта раскрыть не успела, а он меня за титьку – хвать. И давай тискать! И тянет за угол, где сеновал. Тут я очухалась, вырвалась и – бежать! А говорите, чужих никто не видел!
– Ну и дура ты, Ветка, – заржал Ивень. – В кои-то веки на тебя кто-то позарился, а ты – бежать!
– Фу, срамник, – зашикали бабы. – Все бы тебе, охальнику, с ног на голову переворачивать! Не слыхал разве: чужой мужик-то был. Может, он и Синюшку убил?
– А может, он и сейчас где-нибудь в селе прячется?
