Редактор Колпинский делает кислую физиономию:
«Звери, вы полагаете, это кому-то интересно?».
«Допустим», – уклончиво отвечает Гаврилов.
«А это?» – Колпинский выдергивает наугад листок из стопки бумаг и зачитывает с сарказмом:
«Называется «Перед аквариумом». Стих!
Рыбка, рыбка золотая,
Что так грустно ты стоишь?
Что все жабры ты сложила
И печально так глядишь?
Желаете слышать еще? Берем что попалось… «Ея глаза»! С посвящением «Моей Таточке». Тоже стих.
Твои глаза – они ведь могут
Свести с ума и погубить,
Но даже если так и будет –
Я буду все же их любить.
Бред. Детский лепет. Все вокруг жалуются на неаккуратность выхода «Кадетского досуга». А как, спрашивается, можно печатать журнал часто и делать его интересным, когда все пишут следующее: младший возраст – грибы, ловля рыбы и первый опыт отдавания чести; средний возраст – любовные стишки; старший возраст – о, эти сосны Финляндии, о, кедры Крыма, о, море, и ах, она, Нина! И это рассадник великих людей, будущий цвет нации? Что молчите, звери?».
Мы стоим перед Колпинским, потупя головы.
«Звери, кто-нибудь из вас когда-нибудь знакомился с работами на фабриках и заводах?».
«Нет!».
«Был с отцом в плавании на боевом корабле?».
«Нет!».
«В воинском гарнизоне?».
«Нет!».
«Звери, вы знаете, чем победила нас японская нация?».
«Нет. Но я прошлым летом был с маменькой в Неаполе», – спешит оправдаться Жондецкий 2-й.
(Жондецкий 2-й: кадетская кличка Жондюша, или просто Дюша. У меня кличка Репа. У Гаврилова Горилла).
«Звери, – говорил Колпинский при другой нашей встрече, – от вас зависит приблизить момент апофеоза и славы отчизны. В обществе появились отрадные признаки приближающегося оздоровления после ужасов 1905 года. Русское общество прониклось духом патриотизма. Придет время – и обессиленный, состарившийся запад склонится перед молодым востоком, где на развалинах древней Скифии и на всем необъятном пространстве между четырьмя океанами раскинется Великая Славия, объединенное славянское государство юга и севера, востока и запада. А что мы сделали за последнее пятилетие? Прилагали ли все свои усилия к тому рычагу, которому суждено повернуть историю народов?».
Мы слушали его, смотрели в окно на плывущие по Неве баржи с дровами, на телеги с сельдяными бочками на набережной и плохо понимали, о каком рычаге говорит редактор журнала «Кадетский досуг».
У Колпинского было типическое увлечение кадет старшего возраста: идея переустройства несовершенного мира. У нас, кадет младшего возраста, были увлечения иного свойства. То мы увлекаемся марками и превращаемся в больших знатоков этих кусочков бумаги: обмениваем, продаем, покупаем – однако через пару месяцев альбомы с марками заброшены. То мы становимся практикующими спиритуалистами: крутим в спальне по ночам тарелку, вызывая голоса «оттуда» – голоса дерзят и говорят неумные вещи; занятия оккультизмом быстро надоедают.
Приходит черед варшавского эсперанто: мы в восторге от того, что эсперантскую грамматику можно изучить в течение какого-нибудь часа, в отличие от французской, на освоение которой необходимы год или два. В час не укладываемся, в два часа тоже, и даже в три дня – разочаровываемся в докторе Заменгофе; купленный за 40 копеек заменгофский Universala vortaro исчезает из поля зрения, равно как и альбомы марок.
Затем наша избранница фотография. Фотографов в Петербурге в то время целые взводы, стреляют изо всех закоулков. Всеобщее поветрие! И в нашей квартире устроена темная комната, папой куплена фотографическая камера, мною испорчены несколько дюжин пластинок…
