Шалтай кряхтел, выпутываясь из западни, куда-то пополз, держась за живот. Как он поднимался – вообще душераздирающее зрелище. Но поднялся, схватил какую-то коряжину, захромал вдоль кромки воды, используя ее как трость.
Я дождался, пока он свалит, постоял. Больше никому не должен? Мутило – не то слово. Желающие насадить меня на перо кончились. Я прислонился к бетонному штабелю, подождал, пока отгремят фейерверки в голове. Давненько не имел подобной практики… На камнях и на бетонных плитах блестела кровь. До первого дождя. Я двинулся по побережью, как сомнамбула, поднял свою куртку, отряхнул, надел. Поднял ножик татарчонка, швырнул далеко в реку. То же самое проделал с ножами Шалтая – пусть покоятся на дне. Глубина здесь приличная: отойдешь на пару метров – и уже по горло. Я осмотрелся, вроде никого. Ан, нет, кто-то был – в районе тропы затряслись ветки, что-то пискнула женщина. Ну, все, теперь разнесут по белу свету…
О происшествии, как порядочный член общества, я должен был известить. Понятно, не милицию. Добрел до машины, стал выбираться из прибрежной местности. Через десять минут я вошел в клуб, спустился в спортзал. А там было весело. Гремело суровое диско в исполнении нестареющих «Чили», тренировка шла полным ходом. Пацаны мутузили друг дружку, скрипела штанга, нагруженная под завязку. Присутствовали даже девчонки. Василиса в розовых лосинах пыталась сесть на шпагат, и это было смешно. Хохотала Инга Мориц и еще одна, темноволосая стройная девица со странной кличкой Формоза.
«Почему Формоза?» – однажды спросил я у Уйгура.
«А хрен ее знает, – простодушно отозвался Ренат. – В формовочном цехе Фатима работала, пока не вылетела с завода».
Когда я вошел в спортзал, музыку убавили. Спрыгнул с турника Уйгур, изумленно на меня воззрился.
– Надо же, осчастливил, – проворчал Мамай, выбираясь из своей каморки. Подошел, всмотрелся. – Эй, а что с рожей? Слышь, Формоза, кончай ржать, тащи аптечку.
То, что нож прилетел в лоб, я уже забыл. А кровь текла. Меня усадили на табурет, остановили перекисью кровотечение, и Формоза легким движением прилепила на лоб пластырь.
– Повествуй, – сказал Мамай. – Ты же не просто так сюда пришел?
Я рассказал свою историю – причем в подробностях, после чего музыку окончательно вырубили и воцарилось тягостное молчание.
– Извини, Мамай, что подставил вас под детдомовских. Но что было делать? Пусть бьют, унижают, раздевают? Они пришли на чужую землю – и огребли заслуженно.
– Подожди, подожди. – Мамай с озадаченным видом потер лоб. – Хочешь сказать, что ты в одиночку ушатал четверых, включая Шалтая, и отделался только царапиной на лбу?
– Нет, еще лодыжка побаливает, – признался я. – «Ушатал» – не самое подходящее слово. Считай, их больше нет, надолго слягут. Там весь набор: сломанные конечности, разбитая челюсть и тому подобное. Три пера я скинул в реку. Точно не уверен, что это Шалтай, но вроде это слово звучало. – Я описал приметы последнего пострадавшего.
– Это Шалтай… – замогильным голосом произнесла Формоза и недоверчиво передернула плечами. – Да ну на фиг, хрень какая-то. Шериф, ты настоящий? Можно тебя потрогать?
– Гм, сила есть – ума не надо, – задумчиво вымолвила Инга. – А может, ты врешь, Шериф?
– Этот парень никогда не врет, – очнулся Уйгур.
– А что мы погрустнели? – Мамай посмотрел по сторонам. – Радуйтесь, пацаны и девчата, я это без всякой злой иронии говорю! Шакалы потеряли четверых активных бойцов, включая старшего, потеряли ножи, потеряли инициативу. Разве не повод для радости?
